7 проз

За такими и подобными таким размышлениями я застал врасплох свое отражение в стеклянной двери утреннего бара, где мы торопили шампанское и коньяк, - отражение испуганно метнулось вверх по давешней улице, которая так брыкалась, коряжилась и кукарячилась всего несколько часов назад. Теперь она была тиха, как остывшее кипяченое молоко. Я медленно добрел до бульвара, упал на скамейку.

Бульвар был похож на цитату из Хайдеггера в переводе Бибихина: он был телесно-воплощающим про-из-ведением мест и, посредством этих последних, открытием областей возможного человеческого обитания, возможного пребывания окружающих человека, касающихся его вещей.

1996 - 1997

Эпистолярная проза

Автор, к этому времени переехавший в Москву, знакомится с четой замечательных поэтов: пишущим по-русски Алексеем Парщиковым и пишущей по-немецки Мартиной Хюгли. Вскоре линии жизни поэтов расходятся, но хитрый автор продолжает дружить с обоими и держит две обильные переписки. Переписка с Парщиковым вышла отдельной книгой, а письмо Мартине никогда прежде не публиковалось.

ПЕРЕВОД СТИХОТВОРЕНИЯ МАРТИНЫ ХЮГЛИ

Мартина, здравствуй.

Скоро год, как я перевожу твой стишок "Оптика".

Он у меня распечатан за номером 42. Таков был номер квартиры в Новосибирске, в которой я прожил семнадцать (с чем-то) первых лет своей жизни. Дом, кстати, имел номер 17.

Все основные события моей жизни произошли, вроде бы, позже, после того, как я покинул эту квартиру. Вернее, я так погрузился в эти последующие взрослые события, что почти забыл думать о родном жилье. С 1982 года, когда я оттуда уехал, я был там, наверное, меньше десяти раз. После того, как умерла мама, я там не был вообще.

Последнее время я вдруг стал вспоминать об этой квартире. Все чаще. Видимо, это связано с тем, что скоро удвоится цифра. Жизнь, прожитая вне стен Котовского 17-42, сравняется с прожитой там. Если доверять мифологии родного гнезда (а у нас нет оснований ее игнорировать, если мы признаем презумпцию традиции как главного экрана, на который проецируются смыслы; тем более нет оснований игнорировать ее у меня, поскольку дом был уютным, а детство, несмотря на то, что большую его часть я рос без отца, - мягким, приятным, интересным, благополучным), это будет важная дата.

Ну-ка, я ее уточню. Думаю, что уехал в Свердловск в конце августа 1982-го. В 17 лет и 4 месяца. Следовательно, точка равновесия придется на 34 года и 8 месяцев. Столько мне исполнится в декабре 1999-го.

У меня еще есть время. Но память уже затянута в магнитное поле Точки, уже включена.

Сейчас в этой квартире живет другой мальчик, его зовут Паша. Ему десять лет. Он мой племянник. Мой отец, его дед, живет неподалеку, встречает Пашу из школы, ходит с ним гулять, как когда-то ходил со мной. Они ходят по тем же самым местам. В сад Кирова, который расположен прямо под окнами (дом построили в 1949 году пленные немцы: настоящий, что называется "сталинский", дом). В магазин "Гастроном" пить молочный коктейль (мы любили делать это с отцом, в мое время цена была 11 копеек). В другой подъезд того же дома, где жили и живут наши родственники, Макарцевы.

Меня почему-то все это сильно волнует: то, что Паша пересекает те же пространства, видит трещины на том же асфальте, глаз его воспитывается той же самой географией двора (двор большой и довольно сложный, двухуровневый), он ступает по тем же ступенькам. Он видит из окна тот же парк.

Все это как-то кодировало меня. Для меня было безумно важно, что дом с аркой, что в доме расположены аптека, почта и еще один магазин, который одно время был просто промтоварным, потом стал "Богатырем" (одежда больших размеров), а теперь не знаю чем.

У аптеки есть задний ход, выходит во двор, прямо рядом с нашим подъездом. Там сроду валялись какие-то пузырьки. Там была кнопка, которую нужно было давить, чтобы получить лекарство ночью. Конечно, это было важно для топографии двора. Это было интересно детскому сознанию: иметь богатый на топографию двор.

Я помню, что придавал этому много значения, а потому предполагаю теперь, что если придавал много значения, то эти значения и пространственные представления и структурировали мою т. н. личность.

Во дворе когда-то (очевидно, когда дом был построен) был (бил!) фонтан. В мое время на одном из участков двора был еще заметен его след. Какой-то, что ли, круг из кирпичей, ушедший в землю. Я думаю, что и этот образ был обязан на меня повлиять. Только я не знаю, как сформулировать это влияние, как его себе объяснить, в каких единицах измерить.

Дом стоял буквой "Г", и длинная из палок была очень длинной (подъезды от первого до седьмого, которые в углу), а короткая - короткой (подъезды с седьмого по девятый).

Сейчас, как Набоков, доностальгируюсь до черчения.

Длинную палку украшала высокая арка (как раз у нашего подъезда).

Дом имел разную этажность: в одном крыле пять этажей, кажется, а в другом - шесть.

Непонятно, откуда берется прошедшее время: там все так и есть.

Но мне легче писать "был". Потому что субъект письма - от какой-то существенной части тот я, что жил там 17, 25, 30 лет назад. То есть тот, кто тоже уже "был".

Двор имел "низ" и "верх". "Низ" - пространство около подъездов. Там сидели на лавках бабушки, там играли в футбол и в хоккей. Некоторые подъезды имели богатое высокое крыльцо, аптека и магазин имели разной формы склады, то есть и топография "низа" была очень неоднородна. Было много стеночек, которые назначались футбольными или хоккейными воротами.

Мартина, когда я начинал писать письмо, я не собирался втюхивать тебе весь этот прейскурант. Но надо же - понесло.

"Верх" делился пополам входом в дом культуры имени Клары Цеткин (мы его звали Кларушка). Был роскошный сталинский вход с большими перилами, с вазами. Из арки человек попадал на красивую широченную лестницу. Потом вход испортили. В семидесятые Кларушку немножко перестроили, а в семидесятые архитектура была отвратительная.

В Кларушку иногда забегали попить водички в туалет, если вахтеры пускали. Еще там был музей завода "Сибсельмаш", мы ходили туда с папой. Макету сенокосилки можно было крутить рукоятку: косилка вращала частями: я постигал начала интерактивности. Можно было подглядывать в окна за балетным классом. В Кларушке проводились выборы (в советские времена выборы каких-нибудь депутатов верховного совета и т. д. - были, Мартина, праздником: на избирательных участках продавали дефицитные продукты). Давали какие-то спектакли, проводили торжественные собрания. Я был там, скажем, на выступлении гипнотизера и сделал вид, что загипнотизировался, вышел на сцену, но гипнотизер видел, что я прикидываюсь, и только говорил, проходя мимо моей табуретки: спать, спать. Отсюда провожали пионеров в пионерские лагеря: трижды за лето двор заполнялся детьми в красных галстуках, родителями с чемоданами. Улица перед домом - как раз под нашим балконом плотно забивалась автобусами: "1 отряд", "5 отряд".

По обе стороны Кларушкиного крыльца шли большие куски "верха", две половины, каждая из которых тоже была хорошо предназначена для игры в футбол и в хоккей.

В двух местах двора были детские песочницы и беседки, потом они исчезли.

"Верх" и "низ" соединялись еще несколькими маленькими лесенками, прорытыми в покатом газоне. При Сталине и Хрущеве газон, наверное, был усыпан цветами, но при мне там уже ничего не росло, но зато и он служил отличным местом для игр.

Наверху (на "верху") росла черемуха и много тополей.

Газон был огорожен по периметру низенькой фигурной оградкой. Была игра: пройти по этой решетке из одного конца двора в другой. Оступился - начинай сначала. Оградка была очень узкая, сантиметра полтора, но идти помогали ветви деревьев. Кое-где, впрочем, ветви не страховали: надо было проскочить несколько метров, как канатоходец по проволоке.

Все это было, Мартина, в моем дворе. Я считаю, что мне очень повезло с пространствами.