Страница 19 из 69
*** Замечания вполне досужие: пух этот летит буквально везде. Например, 24.XII.1993 он летал в 15-й серии "Твин Пикса".
И не застает дома.
Мы несколько виноваты, что до сих пор ничего не сказали об Архитекторе, человеке почтенном во многих отношениях, вдобавок - к чему таить? - нашем протагонисте. Архитектор - гордость Энска,знаменитость, уже довольно старый, отошедший от дел человек. По утрам он гуляет с собачкой, ведя с ней неторопливые беседы, обращаясь в ее лице, как это часто на Руси бывает, ко многим теням, заселившим сердце и скребущим на душе.
- Во грехах роди мы мати во утробе моей! - сообщает, в частности, Архитектор. - Ох, грехи, грехи! Теперь вот мы по улице идем и на фонарики глядим, а как помрем - в геенне огненной гореть будем, - бормоча, Архитектор смутно догадывается, что и здесь имеет место какое-то литературное заимствование.
Собачка - тоже не первой молодости - по привычке поднимает лапу у несуществующего отныне угла. Подслеповатый Архитектор не сразу, но понимает, что произошло. Собака, напротив, недоумевает, как ее угораздило пометить пустоту.
- Память жанра, - объясняет ей Архитектор. - Хотя, казалось бы, ты, Брынза, насекомое существо и ничего больше.
Скорбно покачав головой, он продолжает прогулку.
- И ты, Розенблюм, в миру Иванов! И ведь божился: претерплю, останусь. И ведь устроился в столице, станцию метро аж отбабахал - теперь зароют... Как сносить научились, однако. Гляди-ка, Брынза, голубка дряхлая моя, вместо дома совер шенно гладкое место, будто бы только что выпеченный блин. Исчез, как нос майора Ковалева!
На Архитектора натыкается мельтешащий Петя и не находит ничего лучшего, чем брякнуть первому встречному, что был вот дом, а теперь вот его, дома, нет... "А вы что же, молодой человек, дома не ночевали?" Петя краснеет: "Да... как-то... не совсем ночевал". Архитектор хлопает его по плечу: "Ну, ладно, ладно! Я тоже как-то раз не ночевал дома. Лет тому пятьдесят... Да... Понимаете, в чем дело..." Но трудно объяснить в двух словах незнакомому юноше то, что сам кое-как понял за полжизни. Архитектора к тому же сама эпоха научила говорить обиняками. Петя не понимает его путаных объяснений, Петя бежит обратно к Ане. И сталкивается там с двумя серьезными молодыми людьми, которых зовут Понедельник и Вторник и которые вместе с Анной (она же Среда) являют собой местную дессидентскую* группировку. Бородатые бунтари рады объяснить глупому юноше, куда пропадают дома, и даже показывают листовку, экземпляр которой съел накануне управдом. Понедельника - лидера ячейки - посещает приступ политинформации: "У нас, в России, никто ничего не делает... Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, не работает ни хрена... Страну окутала паутина лжи и насилия... Рабочие едят отвратительно, спят без подушек... ("Это ты загнул", вставляет Вторник)... Неважно! Кругом грязь, пошлость, азиатчина..." Заговорщики открывают Пете глаза (метафора), предлагают ему хорошенько подумать и вступить в борьбу с подлым режимом. Петя обещает подумать и бормочет, что ему надо отдохнуть. "Не вздумай настучать, прибьют", - нежно щебечет Аня. Петя уходит. За окном грохот, Вторник выглядывает на улицу. Это Петя упал с лестницы. Очевидно, цитата.
______________
* Мы прекрасно знаем, что почему-то принято писать слово "дессиденты" как "диссиденты", но, во-первых, если вдруг русской грамматике взбредет в голову писать "корову" через "а", это еще не значит, что мы должны поддерживать эту ерунду, а во-вторых, в нашей истории и в нашем городке жили и работали именно "дессиденты", через "е". И ничего тут не поделаешь.
Петя - возмужавший, окрепший, отрастивший знаковую бороду, узнавший азы дессидентства, ощутивший прелесть игры в подполье и успевший стать Четвергом, взбегает по лестнице в здании редакции. В Красном уголке бурчит телевизор: показывают американский фильм, что бывало в те годы крайне редко. Неудивительно, что почти вся редакция толпится здесь. На экране - редакция американской газеты. Молодой человек, которого играет Дастин Хоффман, прибегает на службу; здоровается с приятелем, щиплет за изрядную ягодицу рекламного вида секретаршу, усаживается на стол и начинает пожирать какой-то большой бутерброд из красивой коробочки, запивая пивом из красивой же баночки*. Хоффмана вызывают к шефу; морщась, он идет на ковер и выслушивает гневный разнос: Хоффман в своих комментариях недостаточно рьяно ругает правительство, что удручает читателей. Шеф грозится, что, если Хоффман и впредь будет либеральничать, его примерно накажут: сошлют собкором в Москву.
______________
* Еще Хоффман болтал с приятелем о том, о чем всегда говорят просвещенные американцы: о бесспорном превосходстве мисс Фанни Давенпорт как актрисы над Сарой Бернар, о том, что даже в лучших русских домах не подают кукурузы, гречневых лепешек и мамалыги, о значении Бостона для формирования мировой души, о преимуществах билетной системы для провоза багажа по железной дороге, о рыбах, найденных и поеденных где-то на Колыме.
На этом фильм обрывается, на экране возникает Кирилл Разлогов и начинает истекать ядовитыми стрелами в адрес американской "демократии"*.
______________
* Кирилл Разлогов возник в строке не очень нарочно, ничего такого мы на него не держим. Импульс, как говорят англичане, ни с того ни с сего поцеловав красотку.
Вообще-то мы понимаем, что Петя должен был скорее увидеть Юрия Гладильщикова, но поскольку сегодня одного из нас связывают с Ю.Г. неравные служебные отношения... Словом, не решились.
К жизни же и деятельности К. Разлогова мы относимся вполне доброжелательно, а тем присновоспитанным придирам, что рады считать число коммунистических цитат в иных былых трудах, всегда начинаем отвечать так: "Но с другой стороны..." или "Сам дурак!"
Вместе с тем, память одного из нас (чья не помним) держит следующий эпизод.
В свердловском Доме кино Бунюэлева "Дневная красавица" предшествовалась экранным образом К. Разлогова, коий, в частности, предлагал зрителям по ходу ленты пытаться отгадать не только загадки лукавого испанца, но и почему фильма так надолго была спрятана от русских глаз. Прощальный поклон киноведа сопровождался недовольным возгласом с места: "Сам прятал - сам теперь и отгадывай!"
Петя идет в свой кабинет, безуспешно попытавшись ущипнуть по дороге девятипудовую секретаршу. В кабинете наливает себе жидкого чаю, составляет сэндвич из колбасного сыра и ливерной колбасы и погружается в думы*. Думы его не по годам грустны, как у Лермонтова. В последнее время он слишком активно лезет на рожон, норовит написать сверх дозволенного, им уже интересуются органы. Только что Петя сдал в секретариат очень дерзкую статью и ждет теперь неприятностей. Так и есть: Петю вызывает главный, трясет перед его несчастным носом подрывным материалом и доходчиво объясняет, что в случае повторения подобного Петя проведет свой очередной отпуск на Колыме.
______________
* Может показаться, что в последнем абзаце авторы - грубо, банально, кондово - противопоставляют, во-первых, западную демократию советской вакханалии, а во-вторых, американскую цивилизацию русскому унылому повседневью. Увы, мы боимся, что авторы это как раз и делают.
"А вы еще мечтали, вы были настолько безрассудны, что мечтали обмануть советскую действительность! Напечатать вот это! А Будду печатали? А Мандельштама печатали? Юнец, один, обезумевший от дерзости, вы решили пойти против нашей умопомрачительной системы, которая пустила корни в недра земли, а голову подняла к звездам? Вам справиться с силой, которая сама справилась не с одним государем? С силой, чье влияние безгранично, неописуемо и неведомо - даже тем, кому она оказывает услуги? Есть ведь дворцы такие огромные, что обитатели их порою не ухитряются заглянуть в иные из комнат. С силой, действие которой подобно ее же девизу - "Едино и нераздельно". Дух Ватика... то есть Кремля живет в самой захудалой редакции, а вы, несчастный червячок, прилепившийся к одному из колес этого огромного механизма, вообразили, что способны остановить его движение, не видя, что стоит только колесу повернуться, и оно вас раздавит!"