Страница 45 из 132
Существует, правда, предположение, что Гагарин передал Вяземскому не двадцать девять, а пятьдесят два переписанных им стихотворения, а после отбора для печати взял обратно списки двадцати трех стихотворений (эти гагаринские списки сохранились). Но в высшей степени неправдоподобно, что князь Гагарин стал выпрашивать у Пушкина назад эти двадцать три копии тютчевских автографов (автографы оставались в его руках). Гораздо естественнее предположить, что Гагарин, воодушевленный пушкинским приятием уже переписанных им "некоторых" (29) стихотворений, взялся уже после этого переписывать остальные, готовясь к изданию книги Тютчева. Если бы он переписал сразу пятьдесят два стихотворения - то есть намного больше половины присланных Тютчевым, - он бы не сообщил последнему, что переписал только "некоторые". И, наконец, если Гагарин на самом деле забрал у Пушкина списки "непошедших" стихотворений, почему он не сделал того же самого с четырьмя списками, оставшимися у Вяземского? Словом, наиболее вероятно, что Пушкин отдал в печать все полученные им стихотворения Тютчева. Брать назад у Пушкина списки якобы "отвергнутых" им стихотворений Гагарину было не к чему еще и потому, что Пушкин, как хорошо известно, изъявил желание сам принять участие в подготовке и издании книги Тютчева.
И едва ли можно сомневаться в том, что если бы Пушкин не погиб столь скоро - всего через несколько недель после выхода четвертого тома "Современника", - книга Тютчева вышла бы в свет.
К сожалению, Вяземский и Жуковский, которые и в журнале-то собирались опубликовать всего пять-шесть тютчевских стихотворений, не приложили заметных усилий, а сам Гагарин, как мы знаем, вскоре надолго уехал за границу. И выход книги Тютчева был отсрочен на семнадцать лет!
2 ноября 1836 года, через месяц после выхода в свет III тома "Современника", Шевырев, пересылая Гагарину для тютчевской книги стихи, хранившиеся у Раича, писал: "Это будет прекрасное собрание... Хорошо, если бы Пушкин в корректуру взглянул на стихотворения Тютчева". Несомненно, что Пушкин не только "взглянул" бы, но и сделал бы все необходимое для издания книги. Ведь он писал на страницах того самого тома "Современника", где были опубликованы первые шестнадцать "Стихотворений, присланных из Германии", что современная русская поэзия "более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики". Вполне понятно, что здесь имелась в виду прежде всего поэзия Тютчева; Пушкин не упомянул его имени лишь потому, что законы литературной этики запрещали хвалить то, что публиковалось в журнале, где выступал критик. Пушкин явно стремился поддержать, укрепить эту "гордую независимость" тютчевской поэзии. Еще в 1830 году он писал, имея в виду, бесспорно, и свой собственный идеал, об истинном поэте:
"Поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их... и, если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он, уединенных...
Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды... Он шел своею дорогой один и независим".
Конструкторы легенды об отчужденности Пушкина и Тютчева, в сущности, перевертывают наизнанку эту исповедь поэта. Они тщатся доказать, что Тютчев "встречает холодность, невнимание" не в каких-нибудь "равнодушных" читателях, но именно в самом Пушкине!.. Остается только пожалеть, что бумага все терпит...
Речь шла до сих пор в основном о многообразных фактах литературной жизни тридцатых годов - фактах, которые при непредвзятом их восприятии неопровержимо свидетельствуют о том, что Пушкин не только не "враждовал" с Тютчевым, но, совсем напротив, более, чем кто-либо из деятелей той эпохи, оценил его поэзию.
Но дело не только в фактах внешних литературных отношений. Само творческое развитие Пушкина в тридцатых годах двигалось в направлении, сближающем, роднящем его с Тютчевым. Уже цитировалась формулировка "Тютчев как "архаист" боролся с Пушкиным". В ней следует разобраться. Прежде всего само это понятие "архаист" - чисто формальное, поверхностное и потому грубо искажающее суть дела. Верно то, что в 1810- 1820-х годах Пушкин считал главной целью в сфере поэтического слова всестороннее освоение живой сегодняшней речи и с этой точки зрения боролся против всякого рода "архаики", мешавшей созданию современного литературного языка. В 1825 году он призывает писать "со всею свободою разговора или письма", - и в самом деле так и пишет своего "Евгения Онегина". В 1828 году он утверждает, что именно "зрелой словесности" присуще обращение "к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному". В 1830 году он заявил, что "разговорный язык простого народа... достоин также глубочайших исследований... Не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням" и т.п.
Однако, уже осуществив подлинное освоение современной разговорной речи, Пушкин постепенно, но решительно изменяет свою позицию. Можно проследить как бы по ступеням это развитие. Впрочем, достаточно выразителен своего рода итог развития пушкинских представлений, - его рассуждение в статье 1836 года:
"Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный никогда не может быть совершенно подобным письменному... Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным - значит не знать языка" (курсив мой. - В.К.).
К этому времени сам Пушкин стал в своей поэзии настоящим "архаистом", - если уж воспользоваться этим поверхностным определением. На самом же деле Пушкин в своих наиболее зрелых стихах осваивает всю полноту, весь тысячелетний объем русского слова. И в этом он как раз объединяется, роднится с поэтами нового поколения. И не только поэтами: Гоголь, как это совершенно очевидно, был самым ярым "архаистом".
Была, бесспорно, органическая потребность в том, чтобы русская поэзия (и литература в целом), в двадцатые годы вобравшая в себя как бы до самых своих основ живое современное слово, решительно обратилась к словесному богатству, "приобретенному в течение веков". Это в полной мере осуществили поэзия Тютчева и проза Гоголя, но и сам Пушкин тридцатых годов развивался в том же самом духе.
Об этом верно сказано в одном из очерков жизни и творчества Пушкина*. Упоминая о том, что в 1825 году Пушкин крайне резко отозвался об "архаической" поэзии Державина, автор замечает: "Пушкин называет это свое мнение окончательным. На деле оно оказалось менее всего окончательным: оно было не только высшей точкой критического отношения к Державину, но и предвестием неожиданного и резкого поворота. После этого высказывания, после 1825 г., наступает заметное повышение положительного интереса Пушкина к Державину, что выражается и в соответствующих признаниях Пушкина, и в его следовании в творчестве державинским языковым традициям...
После 1825 года Пушкин будет пользоваться державинской стилистикой... на взлетах своего поэтического творчества". Здесь же сказано о том, что "Пушкин и... любомудры не могли не сблизиться, не могли не почувствовать естественного тяготения друг к другу... Он стремился, по существу, к тому же, к чему стремились любомудры".
Эту цитату из популярной биографии Пушкина стоило привести потому, что она свидетельствует об общепринятости подобного представления о развитии пушкинской поэзии в наши дни. Когда-то Тынянов, жестко противопоставлявший Тютчева и Пушкина, подчеркивал в связи с этим, что "Тютчев является... верным и близким учеником Державина". Это как бы и было исходным пунктом пресловутой "борьбы" Тютчева с Пушкиным. Но в свете нынешних, гораздо более верных понятий о творческом пути самого Пушкина теряет всякий смысл то его противопоставление Тютчеву, которое, как ни странно, доныне широко распространено, - хотя возникло оно лишь как продукт "левацких" тенденций начала XX века. Поэты могли бы, если угодно, спорить друг с другом в середине двадцатых годов, но уж во всяком случае в 1836 году, когда Пушкин с неслыханной щедростью публиковал тютчевские стихотворения в своем журнале, у них вообще не было ровно никаких оснований для спора... Пушкин в 1830-е годы развивался в том же самом духе, что и Тютчев, - только не следует называть это "архаизмом".