Страница 40 из 132
Однако довольно быстро выяснилось, что многие любомудры не согласны с этим. И дело было вовсе не в том, что они недооценивали Пушкина. Дмитрий Веневитинов писал о только что появившейся в первом выпуске "Московского вестника" сцепе в келье Чудова монастыря из "Бориса Годунова": "Эта сцена, поразительная по своей простоте и энергии, может быть смело поставлена наряду со всем, что есть лучшего у Шекспира и Гете".
(Кстати сказать, через четверть века, 5 января 1853 года, дочь Тютчева Дарья сообщит сестре Анне в письме из Овстуга: "Вечером папа читал нам "Бориса Годунова", и читал так хороню, что я позабыла о своем огорчении", речь шла о разлуке с Анной, которая уехала в Петербург утром того же дня, и письмо было послано как бы вдогон любимой сестре.)
Да, любомудры знали истинную цену Пушкину. Но они не могли отказаться от своего принципиально "философского" направления в литературе. Тот же Веневитинов, столь высоко оценивший сцену из "Бориса Годунова", еще в 1826 году написал стихотворение "К Пушкину", в котором, по сути дела, "поучал" поэта, хотя в то же время и как бы просил извинения за этот тон:
Рассей на миг восторг святой,
Раздумье творческого пуха
И снисходительного слуха
Младую музу удостой.
Веневитинов призывал Пушкина, воспевшего ранее Байрона и Шенье, написать стихи, обращенные к Гете:
Наставник наш, наставник твой,
Он кроется в стране мечтаний,
В своей Германии родной...
Сам этот призыв был, разумеется, только поэтическим оборотом; суть дела состояла в желании Веневитинова, чтобы Пушкин взял себе в высшие "наставники" Гете и - шире - германскую культуру в целом.
Необходимо только отчетливо сознавать, что в конечном счете дело было не в германской культуре как таковой. Она была для любомудров прежде всего примером, образцом, символом глубокого духовного творчества. Это следует иметь в виду каждый раз, когда заходит речь об увлечении Германией и ее философией, о "немецкой школе" в поэзии и т. п.
С другой стороны, стихи Веневитинова с призывом обратиться к Гете только одно из выражений того постоянного и многообразного воздействия, которое стремились оказать на Пушкина любомудры. И не будет преувеличением утверждать, что любомудры смогли побудить Пушкина решительно переоценить свое отношение к германской культуре. Ранее он, например, как бы ставил Байрона и Гете в один ряд. Но уже в 1827 году Пушкин пишет - хотя и не в стихах (о чем просил Веневитинов), а в прозе: "Байрон... в Manfred'e подражал "Фаусту", заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению благороднейшими; но "Фауст" есть величайшее создание поэтического духа; он служит представителем новейшей поэзии, точно как "Илиада" служит памятником классической древности".
Вместе с тем Пушкин в то время явно еще не был готов признать плодотворной сугубо "философскую" направленность любомудров. После выхода в свет первых номеров "Московского вестника", так сказать, перенасыщенных философией, ближайший друг Пушкина Дельвиг выразил ему свое неудовольствие журналом в письме (из Петербурга). Пушкин отвечал ему 2 марта 1827-го (он все еще жил в Москве):
"Ты пеняешь мне за "Московский вестник" - и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать - все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы... - "Московский вестник" сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая?.. А время вещь такая, которую с никаким "Вестником" не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают",
Через день, 4 марта, Погодин записал в дневнике, что Пушкин "декламировал против философии, а я не мог возражать дельно и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного". Несколько ранее Погодин писал там же: "Пушкин поэт чувства, Шиллер - мысли".
Казалось бы, дело шло к разрыву Пушкина с любомудрами (и между прочим, во многих книгах об этом времени можно встретить неверное утверждение, что такой разрыв произошел). Однако на деле споры эти не привели к решительному конфликту. Пушкин был поистине уникален в своем^внимании и любви ко всем значительным явлениям родной литературы и в своей способности оценить по заслугам любое подлинно творческое начало.
Уже после процитированного раздраженного письма к Дельвигу Пушкин опубликовал в "Московском вестнике" около двадцати своих произведений, а через полгода, 31 августа 1827 года, писал Погодину, задумавшему издать новый выпуск альманаха "Урания":
"Ради бога, не покидайте "Вестника"; на будущий год обещаю Вам безусловно деятельно участвовать в его издании... Вестник Московский по моему беспристрастному, совестному мнению - лучший из русских журналов". Еще через год, 1 июля 1828 года, Пушкин повторял: "Надобно, чтоб наш журнал издавался и на следующий год. Он, конечно, буде сказано между нами, первый, единственный журнал на Святой Руси".
Пушкин дал самые лестные оценки деятельности почти всех любомудров. О Веневитинове он писал, как о "лучшем из избранных". О повести Владимира Одоевского "Квартет Бетховена" (1831) Пушкин говорил Кошелеву, что "едва когда-либо читали на русском языке статью столь замечательную по содержанию и слогу".
"Он, - сообщал Кошелев о реакции Пушкина в письме к Одоевскому, бесится, что на нее обращают мало внимания. Он находит, что ты в этой пьесе доказал истину, весьма для России радостную: а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века".
Пушкин не раз писал о "прекрасном стихе" Хомякова и о неоспоримости "истинного таланта" его и Шевырева, критические работы которого Пушкин также высоко ценил. Пушкин очень высоко - в данном случае, пожалуй, даже и чрезмерно высоко - оценил народную драму Погодина "Марфа посадница" (1830) в специальной статье о ней и целом ряде писем. Не склонный к излишнему самомнению Погодин даже записал 14 мая 1830 года в своем дневнике по поводу отзывов Пушкина : "Да не слишком ли он воображает сам здесь..." - то есть как бы творит на основе погодинской драмы свою собственную... Исключительно лестно писал не один раз Пушкин о критических и философских трудах Ивана Киреевского. С "надеждой и радостию", по его выражению, встретил он даже стихи второстепенного поэта-любомудра Андрея Муравьева.
Обо всем этом необходимо было сказать потому, что все это находится в жестоком противоречии с несостоятельной и даже попросту нелепой (и все-таки очень широко распространенной) легендой, согласно которой Пушкин отчужденно или, более того, чуть ли не враждебно относился к Тютчеву. Ведь в самом деле нелепость: Пушкин столь высоко ценит всех значительных представителей поколения любомудров, но оказывается неспособным оценить гениального поэта этого поколения...
Легенда о "вражде" Пушкина и Тютчева возникла в двадцатых годах нашего века, и подспудная причина ее появления состоит в том, что в 1910-х начале 1920-х годов литература развивалась в обстановке шумной и острой борьбы различных школ и школок (символизма, акмеизма, футуризма, имажинизма и т. п.); при этом "борьба" шла обычно во имя какого-либо формального, чисто литературного принципа. И тогдашние критики формального толка, так сказать, воспитавшись на этой борьбе, перенесли, спроецировали ее на отношения Пушкина к Тютчеву как поэту "новой" школы. К великому сожалению, этот безосновательный перенос был широко разрекламирован и замутнил сознание очень многих людей.
Легенда эта была построена буквально на пустом месте, так как никаких отрицательных отзывов Пушкина о Тютчеве не существует, их попросту нет.
"Главный конструктор" легенды, Ю.Тынянов, "опирался", в частности, на тот факт, что Пушкин в конце 1820-х - начале 1830-х годов в самом деле весьма критически и даже насмешливо относился к литературной работе былого наставника юного Тютчева - Семена Раича; в статье Тынянова "Пушкин и Тютчев", которая и легла в основу легенды, около трети объема занимает обсуждение вопроса о Раиче.