Страница 13 из 132
В том, что Тютчев с самых ранних лет, как сообщает Иван Аксаков, "постоянно расширял кругозор своей мысли и свои познания, которым так дивились потом и русские, и иностранцы", не было и тени какого-либо искусственного напряжения: "Он только свободно подчинялся влечениям своей, в высшей степени интеллектуальной, природы. Он только утолял свой врожденный, всегда томивший его умственный голод".
Так, в частности, "Тютчев обладал способностью читать с поразительною быстротою, удерживая прочитанное в памяти до малейших подробностей, а потому и начитанность его была изумительна... Эту привычку к чтению Тютчев... сохранил до самой своей предсмертной болезни, читая ежедневно... все вновь выходящие сколько-нибудь замечательные книги русской и иностранной литератур, большею частью исторического и политического содержания".
Человек, который был близким другом Тютчева позднее, в пору его тридцатилетия, притом, человек, сам обладавший страстью к знанию- речь идет о князе И. С. Гагарине, - в своих кратких воспоминаниях все же не мог обойти эту черту поэта: "Тютчев много читал и он умел читать, т.е. умел выбирать, что читать, и извлекать из чтения пользу"
Когда Тютчеву не было еще и семнадцати лет, М. П. Погодин (ему тогда было уже около двадцати) записал в своем дневнике: "Ходил в деревню (Троицкое под Москвой. - В.К.) к Ф. И. Тютчеву, разговаривал с ним о немецкой, русской, французской литературе, о религии, о Моисее, о божественности Иисуса Христа, об авторах, писавших об этом: Виланде, Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо". К этому необходимо добавить, что позднее Погодин, движимый уязвленным нравственным чувством, каялся в том же дневнике: "Тютчев дал мне недели две тому назад воспоминания Шатобриана и спросил, прочел ли я. Я, не принимавшись за нее (книгу. В.К.), но совестясь, что она лежит у меня долго, отвечал да, что она мне понравилась и пр. ...Еще он сказал, что ему не нравится смерть Элоизы у Руссо, я, не читав ее, сказал да..."
Из этого естественно сделать вывод, что и во время первой описанной Погодиным беседы о многочисленных книгах говорил о существе дела главным образом Тютчев, а сам Погодин в большей мере "поддакивал".
Чрезвычайно рано сложились у Тютчева и навыки литературного труда. Как уже говорилось, Раич свидетельствовал, что "по тринадцатому году он переводил уже оды Горация с замечательным успехом". Ранние тютчевские переводы не сохранились, но до нас дошло написанное именно "по тринадцатому году" стихотворение "На новый 1816 год", в котором о завершившемся годе сказано:
Как капля в океан, он в вечность погрузился!..
О Время! Вечности подвижное зерцало!
Все рушится, падет под дланию твоей!..
Сокрыт предел твой и начало
От слабых смертного очей!..
Пустынный ветр свистит в руинах Вавилона!
Стадятся звери там, где процветал Мемфис!
И вкруг развалин Илиона
Колючи терны обвились!..
Конечно, стихи эти пронизаны отзвуками поэзии Ломоносова, Державина, молодого Карамзина. И все же пет сомнения, что для двенадцатилетнего автора начала XIX века такие стихи были редкостным достижением. Естественно предположить, что в самом ближайшем будущем автор этого стихотворения должен был стать настоящим поэтом. Однако развитие Тютчева оказалось значительно более сложным. Он действительно стал поэтом лишь через полтора десятилетия. До конца 1820-х годов он сочинил всего несколько стихотворений (не считая переводов), которые к тому же в большинстве своем представляли собой так называемые "стихи на случай" (то есть являлись стихотворными откликами на какое-либо событие или явление).
Тютчев явно не торопился стать поэтом, - несмотря на то, что первые же его опыты встретили самый благоприятный прием. Именно стихи "На новый 1816 год", по-видимому, попали в руки поэта (создателя славной песни "Среди долины ровныя...") и университетского профессора Мерзлякова, и он прочитал их в Обществе любителей российской словесности при Московском университете. Юный стихотворец был сразу же избран сотрудником общества. Позднее, в начале 1819 года, в печатных "Трудах" общества появилось тютчевское вольное переложение "Послания Горация к Меценату..."; Тютчеву в то время исполнилось всего лишь пятнадцать лет. Предание донесло до нас, что "это было великим торжеством для семейства Тютчевых и для самого юного поэта". Вслед за тем в университетских изданиях были напечатаны еще три переводных и одно оригинальное стихотворение Тютчева.
Казалось бы, столь поощряемый юноша должен был целиком отдаться стихотворчеству. Но этого не произошло. Тютчев действительно стал поэтом, когда ему уже было за двадцать пять лет, - и сразу выступил как совершенно зрелый и самобытный поэт, более того, как великий поэт...
Надо думать, Тютчев просто не хотел писать недостаточно зрелые стихи. И к тому же он в эти годы весь был отдан другому - всестороннему и глубокому освоению мировой культуры. Из одной уже цитированной погодинской записи о беседе с Тютчевым хорошо видна широта его интересов. Он не расставался с книгами. Вот характернейший рассказ того же Погодина о том, каким он помнит Тютчева в юности: "Молоденький мальчик с румянцем во всю щеку (именно таким Федор предстает на портрете начала двадцатых годов. -В.К.) в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотясь, на диване и читает книгу. Что это у вас? Виландов Агатодемон".
Выше приводились стихи девятнадцатилетнего Тютчева, где сказано, что Раич "спорил в жизни - только раз на диспуте магистра". Здесь проходит резкая грань между наставником и учеником. Тютчев вроде бы восхищается предельной доброжелательностью и кротостью Раича, который вступил в спор лишь в той ситуации, когда было, как говорится, положено спорить. Но сам Тютчев с юных лет и до смертного одра вел непреклонные споры с бесчисленными оппонентами.
В погодинском дневнике есть запись о восемнадцатилетнем Федоре: "Тютчев имеет редкие, блестящие дарования, но много иногда берет на себя и судит до крайности неосновательно и пристрастно".
Оставим выражение "неосновательно" на совести хроникера; из той же погодинской хроники явствует, что Тютчев уже в юности обладал чрезвычайно основательными знаниями и понятиями. Что же касается выражений "много берет на себя" и "судит до крайности... пристрастно", они могут обозначать совершенно разные, противоположные свойства: чрезмерные претензии и чувство подлинной ответственности, капризный субъективизм и глубоко обоснованную убежденность. Жизнь Тютчева доказывает, что он имел право "много брать на себя" и "судить до крайности пристрастно".
В конечном счете, именно в том, что Тютчев с самых юных лет "много брал на себя", залегает непереходимый рубеж между ним и его наставником Раичем. Уже шла речь о замечательных чертах Раича. До какого-то пункта он и Тютчев шли рука об руку. Ярче всего это выразилось в том, что Раич начал писать стихи "тютчевского" духа и склада раньше, чем... сам Тютчев. Как мы еще увидим, "тютчевское" направление, "тютчевская" школа поэзии была широкой и многолюдной. Во второй половине 1820-х и в 1830-х годах преобладающее большинство молодых поэтов двигалось в русле тех же идей и того же стиля, что и Тютчев, - подчас, кстати сказать, вообще не зная его творчества. И одним из первых или даже самым первым вступил на этот путь не кто иной, как Раич. В 1823 году он писал вполне "по-тютчевски":
На море легкий лег туман,
Повеяло прохладой с брега
Очарованье южных стран,
И дышит сладострастно нега.
Подумаешь: там каждый раз,
Как Геспер в небе засияет,
Киприда из шелковых влас
Жемчужну пену выжимает.
И, улыбаяся, она
Любовью огненною пышет,
И вся окрестная страна
Божественною негой дышит.
Тот, кто хорошо знает и помнит поэзию Тютчева, ясно увидит здесь близкие ей настроенность, черты образности и стиля и даже интонационно-синтаксические формы. Между тем сам Тютчев создал первые стихи, всецело выдержанные в этом духе и стиле, лишь в 1825 году; речь идет о "Проблеске", в центре которого образ "воздушной - Эоловой - арфы" (такая арфа, между прочим, была именно у Раича). Толстой в 1880-х годах сделал к этому стихотворению пометку "Т.!!!"- то есть мысли и форма, свойственные одному только Тютчеву: