Страница 106 из 132
Наконец, 11 июля, Тютчев пишет жене: "...Вчера здесь прочли ответы Горчакова, принятые с всеобщим одобрением. Они написаны с достоинством и твердостью".
Месяц, протекший с момента получения западных нот до появления русского ответа на них, поэт провел в напряженной деятельности. И, между прочим, как бы противореча своему собственному рассказу о том, что Тютчев чуть ли не пассивно ждал этого ответа, Мещерский затем приоткрывает в своих воспоминаниях покров над "тайной дипломатией" Тютчева в это тревожное время. Он рассказывает, что в течение какого-то периода "ничего не было решено, и Государь находился между нерешительностью Горчакова и своим собственным чутьем... На помощь второму доблестная дочь его (Тютчева. В.К.), Анна Федоровна, умоляла Императрицу взять на себя инициативу и поддержать Государя в его решимости ответить Европе достойно России и... голос Императрицы решил победу русской чести. Из двух представленных Горчаковым Государю проектов ответа, слабого и сильного, Государь выбрал второй... главные мысли этой ноты принадлежали перу Тютчева".
Фанатичный монархист Мещерский явно сместил роли: едва ли можно сомневаться в том, что не царь, а именно Горчаков - не без самого энергичного воздействия Тютчева - проявил в этом деле решимость. Но есть все основания считать, что Мещерский нисколько не преувеличил роль Тютчева во всей этой истории, роль, о которой сам поэт не хотел, конечно, ничего говорить, ибо это могло испортить дело. Он, напротив, стремился представить весь ход событий достижением Горчакова.
Он писал ему из Москвы 11 июля: "Ваши депеши пришли сюда вчера. И я почитаю себя счастливым, что находился в Москве в такой момент... Это был, помимо всяких фраз, момент исторический... После всех этих оскорблений, всех этих официальных дерзостей заграницы, после всех этих сомнений и тревог... вдруг ощутилось как бы чувство облегчения. Вздохнулось свободно. Ничто не прошло здесь незамеченным в этих удачливых депешах. Ни один оттенок, ни одно намерение, ни одно изменение голоса не ускользнуло от оценки публики, или, вернее, страны. Всякий чувствовал себя счастливым и гордым, услышав себя говорящим так, ибо каждый находил присущий ему оттенок в том голосе, который говорил за всех.
Вы знаете, князь, - продолжал Тютчев, - что газета Каткова первая обнародовала ваши депеши в подлиннике и в переводе... На Тверском бульваре, где я обитаю, виднелись группы, с оживлением обсуждавшие ваши депеши. Ко мне лично подошел незнакомец, спросивший меня, читал ли я их, и на мой утвердительный ответ этот человек сказал: дай Бог здоровья князю Горчакову - не выдал...
Одним словом, князь, впечатление, произведенное на моих глазах здесь, в Москве, вашими словами, тем полным достоинства и твердости тоном, которым по вашему благородному почину заговорила Россия, впечатление это есть достояние истории".
Естественно, что Горчаков был необычайно доволен этим тютчевским письмом. На следующий же день после своего возвращения в Петербург, 11 августа, поэт едет в Царское Село, где жил тогда министр. "Я отправился... - писал он Эрнестине Федоровне, - обедать к Горчакову, который меня встретил еще радушнее, чем обыкновенно... Он с большим увлечением рассказал мне, какое удовольствие доставило ему мое... письмо из Москвы".
Вполне понятно, что Тютчев обрел возможности еще более значительно воздействовать на внешнюю политику России. В то же время он отнюдь не идеализировал положение. Даже в только что цитированном письме к жене, говоря о послании, которое пришло от Горчакова в Москву в ответ на восхищенный рассказ Тютчева об успехе депеш министра, поэт сообщает, что это послание к нему "теперь ходит по городу. Оно... как исповедание веры не оставляло бы желать ничего лучшего, если бы была уверенность в том, что ему не изменят. Но, к сожалению, на это можно менее всего рассчитывать..."
В самом деле: в дальнейшем Тютчеву приходилось многократно и столь же напряженно бороться за осуществление своих внешнеполитических идей, вплоть до самой кончины. И он не раз терпел мучительные для него поражения.
По прошествии трех лет после описанных событий, 23 июня 1866 года, он напишет жене: "Я был сегодня утром у Горчакова, который опять удивил меня своей невероятной пустотой... И все остальные приблизительно такие же. Бедная наша страна!"
Нельзя не сказать, что Тютчев в этом своем приговоре был все-таки чрезмерно резок. Конечно, Горчаков не всегда мог проникнуться теми глубокими и масштабными политическими идеями, которыми стремился "заполнить" его сознание и направить его дипломатическую волю Тютчев. Но Горчаков далеко превосходил Тютчева как практический политик, как политик-реалист, хотя, без сомнения, тютчевские идеи и даже, если угодно, его политический идеализм играли свою немаловажную и, как представляется, необходимую роль для деятельности Горчакова. Об этом ясно свидетельствует постоянное стремление министра к тесному общению с Тютчевым, стремление, не только не ослабевавшее, но и возраставшее на протяжении семнадцати лет - с 1856 года (когда Горчаков стал министром) и до последних месяцев жизни Тютчева.
Но вернемся к лету 1863 года. Все, что делал тогда Тютчев, живо интересовало Елену Денисьеву. В мае - первой половине июня, когда поэт в Петербурге, тяжело больной, продолжал заниматься политическими делами, она почти неотлучно находилась рядом с ним. Георгиевский вспоминал, что "ей приходилось делить все свое свободное время между заболевшими ее детьми, которые жили на даче вместе с ее тетушкой на Черной речке... и домом Армянской церкви на Невском проспекте, где жил Федор Иванович... Ухаживая за Федором Ивановичем, она продолжала ему читать передовые статьи "Московских ведомостей" по установившемуся у них обычаю".
Впрочем, до нас дошли и самые прямые и точные свидетельства несколько писем Елены Александровны к сестре. 8 мая она писала о Тютчеве: "Вот уже неделю я ухаживаю за ним. Он был очень серьезно болен. Я сильно встревожилась и проводила дни и ночи около него (потому что семья его отсутствует) и уходила навестить моих детей лишь часа на два в день. Теперь, слава Богу, и он, и они поправляются и, если все будет продолжать идти хорошо, мы поедем все вместе в Москву, то есть он, Леля (дочь. В.К.) и я... Скажи Александру, что я каждый день читаю Тютчеву "Московские ведомости"... и что мы ему очень признательны..." (речь идет о передовицах Александра Георгиевского, нередко "внушаемых", как мы видели, поэтом).
"Федор Иванович опять заболел, и сильно, - пишет Елена Александровна 29 мая, - он в постели и не менее как на неделю... Я принуждена отправить детей на дачу с мамой... Если будешь писать мне, адресуй твои письма Федору Ивановичу, с передачею, - на Невском проспекте, против Гостиного двора, в доме Армянской церкви".
Около 20 июня Тютчев уехал в Москву, а за ним вскоре отправилась туда Елена Александровна, поселившаяся в квартире Георгиевских. Едва ли можно усомниться в том, что поэт тогда и, конечно, не только тогда, постоянно говорил со своей возлюбленной о политических делах, переполнявших его душу. И это многим может показаться чем-то неестественным. Но не надо забывать, что для Тютчева самые злободневные политические события были необходимыми звеньями мировой истории, осязаемыми явлениями всемирно-исторического Рока, образ которого постоянно присутствует в тютчевской поэзии.
Образ Рока воплощен и в его творениях, посвященных последней его любви, и не будет натяжкой утверждение, что обе роковые стихии так или иначе соприкасались в мироощущении поэта. Вот почему нет ничего противоестественного в том, что для Тютчева не было отчуждающей грани между политическими и любовными переживаниями; они поистине переплетались в его душе, что вполне очевидно выступает в его письмах, говорящих о смерти Елены Денисьевой (о них еще пойдет речь). И летом 1863 года в Москве политика волновала Тютчева и Елену Александровну в равной мере.
Они вернулись в Петербург в августе. В самом конце 1863 года Эрнестина Федоровна возвратилась из Овстуга, и встречи Елены Александровны с Тютчевым стали более редкими. Но 10 мая 1864 года Эрнестина Федоровна с дочерью Марией уехала в Германию.