Страница 107 из 131
Хохот стоит — стены трясутся. Зульхабира хлопает в ладоши, сквозь смех с трудом выговаривает:
— Не угадал, ой-ей-ей! Вот растяпа, ой-ей-ей!
Певчая Пташка вновь ныряет в ладони Зульхабиры, кто-то хлопает, Нефуш подскакивает, опять не угадал! Еще раз бьют, он хватается за палец, «непраульна!» — орут джигиты.
Наконец до них доходит, что Нефуш плутует. Он, подлец, нарочно не на того указывает, руки-то у учителки — вона какие мягкие! А они разорались: «Непраульна! Непраульна!» Вот повел, а?!
Нефуша, как гвоздь, выдергивают из ладоней Зульхабиры и начинают другую игру. Играют в «положи монетку», «наруби дров».
А Зульхабире забавно, смешно до слез, она смотрит на артельщиков не отрываясь и, кажется, начинает понимать веселую и широкую душу этих людей...
Темны зимние ночи. За окнами барака, засыпая сугробами дороги, бродят скрипучие ветра. В иные дни у ардуанцев тихо, ни шума; ни песни, люди слушают ветер, думают свои думы. Вспоминается юность, забытая на берегах Агидели и Сюня, текут неторопливые разговоры о деревенской переливчатой гармошке, о памятной озорной проделке. Кто-то не то шутя, не то всерьез делится наболевшей заботой:
— Моя-то голубка сизокрылая, видать, не дождется уж своего Кабира. Выйдет за Кутдуса, что у околицы живет, эх...
— Ну-у, подумаешь! В нонешние-то времена девок этих пропасть!
— Так-то оно так... — вздыхает тот, кто горевал о «сизокрылой голубке», и украдкой взглядывает на Зульхабиру. На нее многие заглядываются, на Кадерматову. Да вот сама Зульхабира со всеми одинакова.
Учить — учит и острое словцо иногда ввернет, но из джигитов никого не выделяет.
Как кончаются занятия, всей гурьбой с гамом провожают «учителку» до дому. Кто откажется от этакого удовольствия? Но артельщики в последнее время замечают: сама-то Зульхабира не больно как этого желает. Закончит занятия, соберется быстренько и тут же прощается. Попрощается, да так одна и убежит.
А за ней, чем-либо отговорясь, срывается и Нефуш. Артельщики в недоумении: никак, приворожила жар-птица краснобая Нефуша?
До чего дошло, сама учителка средь белого дня, выискав какую-то причину, заявляется в туннель, где работают ардуанцы, гутарит о чем-то с Мирсаитом-абзый, машет ручкой джигитам, но на Певчую Пташку и глазом не ведет, скачет с кочки на кочку, что твоя козочка, — и нет ее. А Нефуш, господи ты боже мой, совсем дар речи потерял и только тяжеленные тачки, словно щепочки, таскает. Неспроста все это, чуют джигиты, ай-яй, неспроста!
Вечером Нефуш куда-то пропадает, объявясь же, предстает пред очи Мирсаита-абзый, выставляет одну ногу вперед, склоняет голову набок и серьезно эдак сыплет:
— Миленький, родименький, солнышко ты ясное, Мирсаит-абзый, душа моя, за-ради бога, выдай денежек немного?
Джигиты хохочут, дразнятся: не давай, мол, Мирсаит-абзый, не давай, однако Ардуанов деньги Певчей Пташке дает, вглядывается в благодарные, счастливые Нефушевы глаза — а ведь и вправду, горит душа у парня, горит...
Через недельку, вечером, как раз перед занятиями в бараке появляется Нефуш. Фу-ты, ну-ты, черный «пинжак» на нем, черные брюки, белая сатиновая косоворотка — дирехтор, помереть на месте, дирехтор!
— О! Откуда взял?!
— Эх, отхватил пинжак, ха-а-рош!
— Ну, парень, тепереча все-е...
Певчей Пташке все это слышать ну до того приятно, рот у него расползается до ушей. Но он помалкивает, важничает. Старшие — Бахтияр-абзый и Мирсаит-абзый — осматривают Нефуша последними. Бахтияр-абзый щупает материю «пинжака», мнет ее, пробует на растяг. Мирсаит-абзый, разглядывая обновки, вертит Нефуша во все стороны и по-свойски говорит:
— Ну, брат Набиулла, носить тебе его на здоровьечко. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Иде ж ты такую знатную вещь-то брал?
— И-и, Мирсаит-абзый, и не спрашивай! Как говорится, купил, нашел, еле ушел. Денег аж не хватило, в придачу отдал — все, что по-русски знал!
Вот какие пошли дела. На занятия Зульхабиры Нефуш ходит в черном «пинжаке», лишнего не болтает, молчит все больше. И в его бессловесности виновата определенно комсомолка Зульхабира.
Научить джигита-землекопа по имени Набиулла Фахриев (а попросту Нефуш — Певчая Пташка), научить этого Нефуша читать и писать, снять с него хоть один слой невежества, направить кипучую энергию по верному руслу — доброе дело! Добрым этим делом и занималась «учителка» Зульхабира. Но... когда «учителка» молода и красива, когда у нее такая прекрасная душа и веселый нрав, может ли Набиулла Фахриев воспринимать одну только педагогику? А что, если почитание педагога переросло в почитание прелестной девушки? Если заботливые слова учительницы показались вдруг словами любви?
Но Зульхабира, острая на язычок, подымает на смех каждое начинание Нефуша: его черный «пинжак», его замысловатую прическу, красноречивые взгляды и тяжелые вздохи. А потянется за ней Нефуш, только рукой отмахивается «учителка» — мол, что за поведение, ученик Фахриев?! И знать она того не хочет, что будто заново родился Нефуш и белый свет для него клином сошелся, разбередила его «учителка», ох, разбередила...
12
Прошло полгода еще, и на строительстве не осталось уже артелей: из числа сознательных рабочих стали создаваться бригады. День ото дня погоня за длинным рублем сводилась на нет, в ликбезе, у Зульхабиры Кадерматовой, рабочие постигали науку читать; теперь многие подписались на газету «Путь социализма». И даже увлекались по вечерам книгами — для этого в дальнем углу барака отгородили помещеньице, названное гордо «красною комнатой».
В середине февраля бригаду Ардуанова занесли в книгу Почета уральских строителей. И Мирсаит-абзый получил из самой Москвы книжечку: в красной жесткой обложке, с серебряно светящейся подписью — «Ударник».
Поначалу решил он бригаде об этом не сообщать.
Но не прошло и трех дней, как прислали ему замечательную книжечку, подлетел к Ардуанову запыхавшийся Нефуш: в руках держал он распахнуто газету, рядом шумели товарищи, галдели, орали, перебивая друг друга, но так радостно — ни единого слова понять было невозможно.
— Ох, ребятки, да не галдите вы эдак. Аж в ушах у меня заложило. Давайте по одному, — сказал им бригадир.
— Мирсаит-абзый, душа моя, — начал было, захлебываясь от радости, Певчая Пташка, но перебил его Шамук, заслонив широким плечом, вышагнул сам вперед.
— В газете пропечатали. Чтоб мне свету больше не видеть, не веришь, так на вот, сам почитай, — да и вырвал из рук Нефуша газету, подавая ее достойно бригадиру.
Нефуш, конечно, полез в бутылку. Разве можно так — одним словом — передать всю радость, его обуявшую? Тьфу, Шамук — полено неотесанное!
— Погоди, Мирсаит-абзый, погоди, сам все расскажу. Я первым увидел! Не суйтесь! Я расскажу — этим тоже я сказал, они бы и не увидели сами!
— Ну-ка, чего ты им сказал такое? — взял Ардуанов газету.
Ребята умолкли, смотрели сияющими глазами. Мирсаит-абзый неспешно расправил газету, разложил ее на коленях, всмотрелся.
— Где тут? Ага, вижу...
Стал читать. Медленно читал, лицо его было спокойно, в особой радости не расплывалось.
Ребята заволновались, стали еще пуще кричать, махать руками: что ты? Да разве ж так читают? Весь смак потерял, ай, Мирсаит-абзый, негоже, нехорошо!
Певчая Пташка, который в ликбезе занимался всех старательнее и по причине любви своей к учителке Зульхабире через месяц уж научился грамоте так, будто знал ее отроду, который газеты проглатывал, будто воду пил, Нефуш — Певчая Пташка подлез бригадиру под руку да и пошел без единой запинки:
— «Прошли времена, когда бригада работала только за деньги — нет, теперь все по-другому. Денежные интересы отброшены на самый дальний план...»
— Чуете, так и закручено: на самый, мол, дальний план.
— Ты читай, брат, читай, — рокотнул Мирсаит-абзый, улыбаясь в пышные, чуть выгоревшие усы.
«...Рассол, стекающий от древних соляных заводов, годами, веками впитывался в податливую когда-то землю, превратил ее в бескрайний булыжник. Гнулись ломы, притуплялись кайла; железные лопаты зазубривались и ломались. Но твердому камню ардуановцы противопоставили силу рук своих и взрывную силу аммонала, волю к победе и несгибаемый энтузиазм — камень покорился. Уложены фундаменты... Пример их мужества вдохновил всех на строительстве, и даже отлынивающие от работы прогульщики-дезертиры поднялись к трудовому геройству».