Ядро ореха

11

— Ну ребята, начинаем наш первый урок.

За длинным, корявым столом в бараке сидели человек двадцать мужиков-артелыциков. Услышав: «ребята», они громко захохотали, и вслед за этими бородатыми «детьми» засмеялась молоденькая «учителка».

Лет ей, наверное, девятнадцать. Черные, волнистые волосы заплетены в тугие косы. Из-под густых, темных бровей смотрят на мир большие карие глаза. Смотрят пристально-внимательно и добро. Нос у нее ровный, красивый, губы розовые, полные, а когда они раскрываются, между передними зубами щелочку видно. Маленькая такая щелочка, потешная. Ах и учителка! Словно сестреночка младшая... А Мирсаит-абзый ее сразу признал: в конторе-то в тот день она была. Точно, она.

Артельщики — люди тяжелые, очерствевшие от долгой разлуки с родными краями, со своими женами. Эта юная «учителка» словно пробудила их, зажгла ясную зорьку в шершавых душах. Нефуш — Певчая Пташка, Шамук да Киньябулат — они что, сами еще зелены, но даже Мирсаит-абзый и тот почувствовал, как и тогда, в конторе, какое-то странное волнение. Увидел вдруг свою Маугизу, что осталась в Старокурмашеве, детишек... Эх, привезти бы их с собой, жить бы вместе, жить не тужить...

До сладкой боли ясно, зримо вспомнилось Ардуанову сватовство его к дочери Шайхелислама Маугизе.

Как раз перед германской то было. Приглянулась ему Маугиза — синеглазая, стройная, как таловый прутик. Да вот беда, по ее улице с гармонью не побродишь: мечеть стоит, и опять-таки мулла там живет. Потому и поджидал ее Мирсаит у родника или на берегу Шибаза. Придет Маугиза белье полоскать — Мирсаит уже тут как тут, коня поит. А парень он был тогда видный, в плечах косая сажень. Друзей много, аж за двадцать верст на сабантуй приглашают. Приезжает Мирсаит, борется, побеждает, все награды берет, — ну чем не пара любой красавице? Да есть у джигита один изъянец: богатства в его семье нету. У Шайхелислама оно, богатство. Ну разве ж примет он сватов от Мирсаита? Не примет. Вот и приходится парню через сестренку Галию действовать. Галия письмецо принесет, письмецо отнесет. От Мирсаита зазнобушке Маугизе, от Маугизы — ему.

— Вот, ребята, это — черная доска, — вздрогнул от голоса «учителки» Мирсаит-абзый. — А меня зовут Зульхабира. Вот это — мел. Он, как солнца светлый луч, к вашим душам белый ключ.

— Замуж-то успела выскочить? — спросил Нефуш.

— Нет еще, не успела, — сказала «учителка». — А что?

— Так просто. Дай, думаю, спрошу.

— На спрос суда нет...

— А как же тебя величать-то будем?

— Фамилия моя Кадерматова.

— А-а-а, Кадерматова! Аха. А можно тебе, Кадерматова, словечко одно молвить?

— Если нелепое, лучше не надо.

— Нет, это лепое. Сказать?

— Ну, попробуй?

— Помнится, в деревне у нас песню пели. Как она значилась... Аха! «Бабочка, ты бабочка...»

Артельщики притихли, заскорузлыми лапами поза-жимали рты — ну, счас отколет! Нефуш распевно продолжал:

— Певчая ты пташечка, ласточка залетна, Зульхабира, жисть моя, ипташ Кадерматова, скажи на милость, какой же из меня, коту под хвост, писарчук? Дак ты взглянь на мои грабли — лопата поболе да кирка потяжеле, вот это по мне. Какой же такой карандаш в них стерпит, в этаких-то ручищах?

Зульхабира, подойдя к нему, взяла грубую, мозолистую руку и от души захохотала. Наверное, представила, как крошится в «этаких граблях» несчастный карандаш. Смех ее так и сразил Певчую Пташку, без ножа зарезал. «Ах и учителка, — артельщики от восторга защелкали языками, — востра, брат, востра!»

Кадерматова раздала своим будущим ученикам тетрадные листочки, на двоих артельщиков по одному карандашу. Смешливо взглянув .на Нефуша, велела переломить их пополам, заточить, и дяденьки-ученики провели в своих тетрадях первые черточки.

С этого дня ее воля стала для бородатых детей законом.

На первых порах и самой Зульхабире, и ее ученикам приходилось туго. День-деньской копают землю артельщики, ну, ясно, устают, как черти, и карандаш, собака, так и вывертывается из негнущихся пальцев. Частенько кто-нибудь роняет голову на исписанный каракулями листок, и в шуршанье бумаги вплетается басовитый облегченный храп.

Ну да к чему только не привыкает человек! Через месяц-другой привыкли и они. Одно занятие в неделю — это показалось им даже мало, артельщики стали просить еще, вот два раза — ничего бы!

— А...ры...бы...а — арба, глянь-ка — арба! — получив из черненьких, пляшущих перед глазами буковок знакомое слово, они радовались, как настоящие дети.

Молодые схватывали науку читать довольно-таки быстро, а у старших дела были плохи. Взять Бахтияра Гайнуллина — в жизни человек книгу не держал, не видел даже, и вот, тыкая в буковки огромным, почерневшим пальцем, выводит:

— Кы...а...ры...гы...а...

— Ну, что же получилось? — выпытывает учителка Зульхабира.

— Не знаю, — упорствует Бахтияр-абзый.

— Карга, карга[43] получилась, — суется Нефуш.

— Сам ты карга, — не нравится это обидчивому Бахтияру-абзый, — рот раззявил да каркаешь, цыц! Сопля зеленая...

— Ребята, ребята, — вмешивается Зульхабира, — дразниться нехорошо. Откажусь я от вас, добалуетесь. Живите тогда неучами.

Она велит остальным писать буквы, рисует на доске куском мела образец, а сама садится рядом с тугим на учение Бахтияром-абзый в сторонке. И с удивительным терпением втолковывает ему, быть может, в сотый раз, из каких таких буковок собирается совсем необидное слово «карга».

Наконец Бахтияр-абзый выбивается из сил. Вытирая со лба крупные капли пота, он говорит:

— Ладно, дочка, на седни хватит. Сурьезная штука, инда пот прошиб. Смотри, как бы я у тебя всю охотку не отшиб, — и тяжело вздыхает.

Но парни не желают разбредаться. Когда Мирсаит-абзый, Бахтияр-абзый и другие, кто постарше, выходят во двор подышать свежим воздухом, молодежь заводит вечерние игры. У Ахмадиша есть гармонь, он хранит ее под замком в стареньком фанерном чемодане. Сейчас Ахмадиш достает заветную тальянку, плутовато подмигивает Нефушу и... ах, жги, жги — играй, гармонь, играй!

Эх, хорошо поет Сибай из Каентубы, молодец джигит, душа-парень! Песня взлетает, набирает силу, и вот уже все сердца бьются в лад, могучие, ладные голоса подхватывают ее бережно, но крепко, и нет теперь ни татар, ни башкир, есть люди, поющие песню о далеком родимом крае, в песне этой и тоска, и огромная любовь.

Вторую песню запевает Нефуш, голосишко у него пожиже, чем у Сибая, но старокурмашевцы перед парнями из Каентубы срамиться не желают, выталкивают в подмогу Нефушу самого наилучшего своего певца, Зарифа. Певчей Пташке теперь кажется, что он очень даже ничего так поет, складно — Нефуш закрывает от удовольствия глаза, откидывает голову...

По-над старым Уралом льется песня. Слушают ее в соседних бараках, распрямляются натруженные за день спины, смягчаются огрубелые души, и вот уже в ближнем бараке затренькала балалайка, кто-то пошел вприсядку. Еще дальше разом грянули о сибирском бродяге, как он Байкал переехал, а «навстречу родимая мать»...

У ардуанцев в бараке дым коромыслом, играют в «бей по руке». Зульхабира — горожанка, росла в Свердловске, что ни увидит, ей все в новинку. А парни стараются удивить.

Нефуш прячет лицо в ладонях учителки, вокруг него гомонящая толпа джигитов. Один из них, Шамук, с размаху влупливает по выставленной за спину руке Нефуша. Бьет-то один, а человек десять с хитрыми рожами оттопыривают большие пальцы. Раз! — вскакивает, как черт из коробочки, Нефуш. Два! — ухватывается он за палец, да палец-то, шайтан его забери, сибаевский.

43

Карга — ворона.