Ассасины

Проснувшись, я увидел, что утро уже в полном разгаре и что отец приготовил нам на завтрак яичницу с беконом. Мы сели за стол. Я воздал должное отцовской стряпне. Вспомнилась сестра Элизабет, она тоже не страдала отсутствием аппетита. Отец поставил на стол кофейник и сказал, что не прочь выслушать историю до конца. Ему любопытно знать, чем же все кончилось.

И я ему рассказал. Рассказал о признаниях Д'Амбрицци за обедом в гостинице, отметив, что был несколько удивлен списком приглашенных на этот вечер. Безусловно, то были самые близкие и доверенные его лица, и все же... Господи, ведь он даже Саммерхейса пригласить не погнушался. Я рассказал отцу все, в мельчайших подробностях и без утайки. В надежде, что он поможет мне разоблачить Саммерхейса, когда до этого дойдет дело. Все, кроме одного: почему должна была умереть Вэл. Не стал говорить, что она узнала всю правду, что ей удалось связать все воедино, что она спешила домой, поделиться своими страшными открытиями с отцом и братом...

Я решил выждать, прежде убедиться, что он сможет все это переварить. И ждал. О Вэл он спрашивать не стал, и я решил подождать еще.

А все остальное рассказал. Как умер Инделикато, как мы его нашли. О том, что Д'Амбрицци был в прошлом Саймоном. О том, как от имени Саймона он отдал последний свой приказ Сальваторе ди Мона... убить кардинала Инделикато.

Отец поднес чашку к губам, да так и застыл. Смотрел на меня запавшими покрасневшими глазами, словно не спал всю ночь.

— Что ж, как человек, сведущий в истории Церкви, могу сказать: Папа, совершающий убийство, не такое уж редкое явление. Устранение главного конкурента — это частенько случалось и прежде. Нет ничего нового под солнцем, равно как и под куполом собора Святого Петра. — Он так и впился в меня усталым взглядом. Что-то с ним случилось. Вчера он был не такой. Мы больше не были врагами, но и друзьями тоже не стали. А вчера мне показалось другое. Что-то встало между нами за эту ночь.

Я рассказал, как Санданато предал Д'Амбрицци, переметнувшись на сторону Инделикато, и тут отец снова заговорил:

— Но ведь все они верили, что поступают правильно, разве нет? В том-то и трагедия, Бен. Это всегда было главной трагедией Церкви. Инделикато, Санданато, Архигерцог, все они хотели для Церкви только лучшего... Д'Амбрицци, твоя маленькая сестренка... даже, насколько я понимаю, Персик тоже хотели только добра... Каллистий был готов убивать ради Церкви в 1943-м, и вот убил сейчас, с той же целью. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Бен? Ты вообще когда-нибудь верил, что есть на свете вещи, ради которых стоит убивать?

— Не знаю. Я никогда никого не убивал.

— Думаю, большинство людей готовы пойти на убийство ради какой-то высокой цели. Впрочем, это вовсе не означает, что все они делают это.

— Сердце Церкви, — сказал я, — это самое сердце тьмы. Я там был. Заглянул в него. Я только что оттуда. И что-то не очень верится, что там много великих людей, готовых творить добро.

— Ты еще не был в самом сердце тьмы, сын. Ты даже близко не подходил. А вот мне довелось. Даже твоя мать там побывала. Но не ты. Нет на свете страшнее и хуже места, и как только окажешься там, сразу поймешь, это оно и есть. Сразу почувствуешь.

Потом я сказал ему, что Санданато тоже мертв.

Отец подошел к окну и долго смотрел, как падает снег.

— Хорстман, — произнес после паузы он, — этот человек не успокоится, пока не сведет счеты. Всегда идет до конца.

Днем я облачился в старую дубленку, взял топорик и пилу и вышел на улицу. Снег все еще падал, большими влажными хлопьями. Но ветра почти не было, и кругом стояла тишина. Я прошел мимо окон на первом этаже и заглянул в большую гостиную. В комнате было тепло, и снег на подоконнике растаял. Я увидел отца в старом потрепанном пуловере, он стоял у проигрывателя и перебирал пластинки. Плечи ссутулены, а когда он поставил пластинку и отошел, я увидел, что он опирается на трость. Он медленно подошел к креслу у камина и сел. Осторожно так опустился в него и стал смотреть на огонь. Он сбросил защитную маску и выглядел теперь совсем другим человеком. Он выглядел таким стареньким и хрупким, и ясно было, что жить ему осталось недолго. Я отвернулся. Я уже жалел, что вдруг увидел его таким.

Заросший лесом склон тянулся вниз ярдов на сто, там и сям между вечнозелеными деревьями виднелись огромные валуны, поросшие серо-зеленым мхом, высились золотистые стволы сосен, чернели толстенные стволы дубов, вязов и тополей. Спуск обрывался у небольшого озера, где я учился плавать и ходить под парусом. Вода в этом озерце всегда была страшно холодная. Теперь же она замерзла. Я полез вверх по склону, добрался почти до вершины и вскоре почувствовал, что ветер здесь гораздо холодней и сильней. А снежинки уменьшились, перестали быть мягкими и пушистыми и впивались в кожу, как жала.

Продолжая шагать дальше, я мельком отметил две подходящие для Рождества ели. Вперед меня влекло какое-то странное чувство, думаю, его можно было назвать зовом прошлого. Прошло много лет с тех пор, как я был здесь последний раз. Нет, детство не в счет, тогда мы ездили сюда регулярно. Ярдах в двадцати от вершины я остановился отдышаться, прислонился спиной к стволу дерева. И только в этот момент ощутил запах, которого прежде не замечал. Пахло костром, вернее, остатками костра, сложенного из веток и сосновых шишек.

Вскоре нашелся и источник запаха. Под низко нависшей скалой, в углублении, виднелась кучка сырого черного пепла, наскоро закиданного снегом. Из нее еще поднималась тоненькая, еле заметная струйка дыма, последний вздох умирающего огня, и пах он сырыми горелыми шишками. Должно быть, ночью кто-то грелся у этого костра. Я огляделся, от охотничьего домика меня отделяло ярдов восемьдесят. Но лес тут был такой густой, к тому же и день выдался серый, и дома почти не было видно, лишь слабые желтоватые отсветы падали на снег из окон первого этажа. И еще дым, что поднимался из каминных труб. Ветер задувал снег мне за шиворот. И еще я весь вспотел от долгого подъема в гору.

Выходит, кто-то просидел у этого костра всю ночь, чего-то ждал, пытался согреться. Но с какой целью? Ведь кругом ничего, кроме поросших лесом гор да нашего домика.

Я начал высматривать другие свидетельства вторжения. От кострища тянулась цепочка следов, но через несколько ярдов я увидел, что их засыпало снегом и они стали почти неразличимыми. Одно было ясно — тянулись они от озера. Я двинулся по ним, вскоре они исчезли. Тогда я поднялся на гребень и оглядел замерзшую поверхность озера. Ни души, и ледяной ветер с такой силой ударил в лицо, что на глазах у меня выступили слезы. Я развернулся и начал медленно спускаться вниз, проваливаясь в глубокий снег.

Скоро начнет темнеть.

А мне еще надо срубить елку, кто бы там ни прятался в этом лесу, кто бы ни следил за мной. Кому это понадобилось забираться в такое глухое место, так далеко от дороги и тем более ночью?... Ответа на это у меня, разумеется, не было. Сама идея казалась абсурдной. Однако кто-то здесь побывал, это очевидно. Но кто? Зачем? Возможно, у этого таинственного пришельца были причины следить за отцом? Или за мной? Может, он дожидался здесь моего приезда?...

Но вот я нашел подходящее дерево. Обрубил топориком нижние ветки и, опустившись на колени и то и дело подавляя искушение обернуться через плечо, принялся пилить ствол. Мне казалось, что вот-вот под чьими-то шагами хрустнет снег, что я не услышу этого хруста и таинственный незнакомец приблизится сзади и ударит по голове. Но ничего этого не случилось.

Когда наконец ель повалилась набок, я еще раз огляделся по сторонам, стащил с руки тяжелую вязаную рукавицу и уселся на камень передохнуть. На тот самый камень, на котором сидел незнакомец и грелся у костра. Внизу, в сгущающихся сумерках, виднелись огни охотничьего домика. А в нем отец слушал музыку, ждал, когда я принесу елку, размышлял о своем понимании «сердца тьмы».