Анканау

Чейвын почти не слушал отца. Он в нетерпении придвинулся к блюду и протянул руку…

Он сначала не почувствовал никакой боли. На деревянном полированном дне блюда он увидел свои пальцы вместе с кусками нерпичьего мяса. Человеческая кровь смешалась с кровью морского зверя… Умел точить нож отец!

Раньше, чем пришла боль, Чейвын вспомнил, что нарушил старинный обычай — полез вперёд старшего за едой. Но ведь он так торопился в море, на охоту!

…Анканау молча взяла изуродованную отцовскую руку и прижала её к щеке.

Сколько она гадала о тайне отцовской руки! В своём воображении Анканау рисовала одну за другой картины несчастья. То это было нападение белого медведя, то хищный морж-кэглючин, который, по рассказам охотников, нападает даже на мирные байдары и вельботы, откусил пальцы… А может, где-нибудь в тундре в сильный мороз отец обронил рукавицу, отморозил пальцы, и они отвалились.

— Хотел я после этой обиды навсегда распрощаться с морем, — продолжал, помолчав, Чейвын. — Уехал в больницу, а оттуда послали меня в окружной центр, на курсы комсомольских работников. Но не выдержал и месяца, обратно приехал в родное селение. Надо было спасать отца от суда. Трудно было, но его оставили в покое. Зато меня исключили из комсомола. Так оставались мы долго единоличниками. Всё селение было в колхозе, а мы на отшибе, как дикие олени. Вскоре отец умер, за ним на другой день тихо скончалась мать. Похоронил я их и переселился в Кэнинымным, где никто не знал о том, как я потерял свои пальцы…

— Мне жаль тебя, отец, — тихо произнесла Анканау.

— Если бы ты меня по-настоящему жалела, не просилась бы в охотники. Ведь какой мне позор! Я уже не молодой, в колхозе меня уважают, и вдруг — такое!

— Но что тут плохого, если я хочу быть охотником?

— Для тебя, может быть, и нет, а вот какими глазами я буду смотреть на товарищей! — сердито ответил Чейвын. — Пусть я примирился с тем, что ты не пошла учиться дальше, не оправдала ни моих, ни материнских надежд… А теперь ещё и опозорить хочешь?

— Не опозорю, я буду стараться!

Чейвын сгорбился и вышел в тамбур.

Анканау слышала, как он там возился, гремел металлическими цепями капканов.

— Иди сюда!

Анканау выбежала. Она увидела на земляном полу четыре ржавых капкана.

— Вот. Лучше не нашёл. Ставь, пробуй, — бросил отец.

— Ведь можно попросить капканы в колхозном складе, — подсказала Анканау.

— Ещё чего не хватало! Попробуй этими половить.

Несколько дней после этого Анканау приводила в порядок капканы. Она кипятила их в чистой воде, счистила ржавчину, откопала из-под снега жухлой, ломкой от мороза травы, мха и ещё раз прокипятила капканы в отваре, а потом выставила их на ветер.

Чейвын рано утром уходил проверять капканы, привозил песцов и молча кидал их дочери.

Они совсем мало разговаривали. Отец откуда-то приволок мёрзлую ободранную нерпичью тушу и бросил:

— Отвези приманку для твоих капканов.

— Спасибо, отец, — горячо поблагодарила Анканау. — Но я отвезу её, когда капканы будут готовы.

— Зачем так медлить? — удивился отец.

— Сожрут её песцы, пока я соберусь поставить ловушки.

— Знай, что она как камень и песцам хватит её дней на пять, — сердито сказал отец и добавил что-то вроде: «Вот дай женщине капкан…»

Настал, наконец, долгожданный день. Анканау поставила капканы по всем правилам. Отец ей помогал.

Потом каждое утро ходила проверять. Взбегая на холм, она с волнением всматривалась в снежную белизну, отыскивая глазами пушистый комочек. Проходили дни, а песца всё не было. Зато росли связки шкурок, добытых Чейвыном.

Однажды отец всё же спросил:

— Как твои капканы?

— Ничего нет, — буркнула Анканау.

— Пойдём посмотрим.

От приманки остались только обглоданные кости. Чейвын походил вокруг них и даже попрыгал.

— Не то что песец, но и тяжёлый волк не попадётся тебе: видишь, как занесло снегом капканы?

Анканау молча проглотила обиду: ведь мог же отец сказать, что после каждого снегопада, позёмки надо перезаряжать капканы… Она выкопала их и снова расставила вокруг костей.

8

Зима шла ровная, обыкновенная. В меру было снега, ураганных ветров и мороза. Лёд у морского берега избороздили глубокие трещины. Плотный снег быстро забивал их, а рядом с пушечным грохотом возникали другие.

Чейвын ехал вдоль берега. Вожак обходил торосы, заставляя нарту крениться то в одну, то в другую сторону. Охотник крепко сидел, обхватив нарту ногами, поставив ступни на полозья. Он смотрел на звёзды у горизонта, ожидая, когда среди них появится новая — огонёк в окошке охотничьего домика. Собак не нужно было понукать. Они уже почуяли дом, и их чёрные блестящие носы с белыми нитями замёрзшей слюны указывали направление точнее любых самых хитроумных навигационных приборов.

С каждым шагом собак, приближавших охотника к домику, у Чейвына росло тревожное беспокойство. Он вспоминал упорный, негаснущий взгляд чёрных глаз дочери и видел в глубине её зрачков страдание. Ещё вчера Чейвын позлорадствовал и не преминул бы высказаться вслух о сложностях и трудностях охотничьего ремесла.

Дочка только и знала дело, что смотреть за капканами. Рано утром она выходила из охотничьей избушки и отправлялась в тундру. Она шла под холодными звёздами по скрипучему снегу, топтала лунные тени от снежных застругов.

Капканы были не очень далеко, и Анканау обычно возвращалась, когда отец только вставал. Чейвын ничего не говорил. Он даже перестал спрашивать о погоде.

Жалость острыми когтями царапала душу охотника, но он ничем не мог помочь дочери. Однажды даже мелькнула мысль: не подложить ли ей в капкан песца? Но, представив себе, что будет, если Анканау догадается, он отказался от этой затеи. Жизнь в охотничьей избушке стала невыносимой. Как будто посреди тесной комнаты протянули тонкую струну, которую нельзя тронуть, но о ней всегда надо было помнить.

Вожак свернул со льда на берег. Чейвын соскочил и, подталкивая нарту за баран [Баран — дуга посреди нарты. ], помог собакам вытащить её на крутизну припая. Звезда давно превратилась в пятно жёлтого света среди снегов и одинаково властно притягивала и собак и охотника.

Подъезжая к домику, собаки вдруг навострили уши. Вожак поднял голову, замедлил шаг и оглянулся на каюра, как бы приглашая его прислушаться.

Чейвын задержал дыхание. Из-за стен домика, засыпанного толстым слоем снега, на волю вырывались звуки и отчётливо разносились по студёному пространству, отскакивали от голубых обломков айсбергов, от обструганных ветром верхушек сугробов и терялись в бесконечной дали, между звёздами, луной и сполохами полярного сияния.

Вожак натянул постромки, нарта рванулась и запрыгала по застругам.

Из трубы летели искры. Песня рвалась из раскрытой двери, в проёме которой светился огонек фонаря «летучая мышь».

Анканау выбежала навстречу упряжке.

— Ты пела? — спросил отец, не скрывая удивления.

— Пела, — с улыбкой ответила Анканау. — Иногда мне хочется петь.

— Но я давно не слышал, как ты поёшь.

— А сегодня мне очень захотелось, даже горло чесалось.

— Вот как! Похвальное желание.

У Чейвына рвался с языка вопрос, и он почти с явно ощутимым усилием загонял его обратно: ему хотелось, чтобы дочка сама сказала о причине своей весёлости.

Анканау внесла в дом застывшие тушки песцов, предварительно стряхнув с них снег.

— Хорошая добыча, — сказала она, кладя песцов на пол возле печки, перед открытой дверцей, чтобы они скорее оттаяли.

Чейвын распряг собак, покормил и затолкнул нарту на крышу.

Анканау суетилась больше обычного, часто поглядывала на отца, но Чейвын с напускным спокойствием рассказывал о погоде, о тундре, о следах на снегу.

— Почему ты не спросишь, как было дома?

— Жду, когда сама расскажешь.

— Я пела потому, что сегодня мне улыбнулась удача.