Мечников

«Как не может быть мышления без мозга или без телесного аналога его, точно так же нормально развитой и нормально питаемый мозг не может существовать, не мысля; и если бы мы захотели представить себе мыслящий мировой дух, то это было бы невозможно без мирового мозга, питаемого кровью, изобилующей кислородом».

«Душа без тела, дух без организма, мышление без субстанции — такая же немыслимая и несуществующая вещь, как электричество, магнетизм, теплота, сила тяжести и т. д. без тел или веществ, в деятельности которых они могут проявляться».

От этих строк веет грубым вульгарным материализмом. Но сколько убежденности в тех же строках и как подкупающе ясна вырисовывающаяся из них картина! Закон сохранения материи и закон сохранения энергии — вот незыблемый фундамент, на котором стоит мир. В природе нет ничего, кроме вечно движущейся и видоизменяющейся материи; все комбинации ее временны и непрочны. То, что вчера было соловьем, производящим чарующие звуки, завтра обратится в прах… Рассуждения о душе, способной существовать отдельно от тела, о мировом духе — не больше чем пустые, ни на чем не основанные фантазии…

Вот что открыл для себя Илья, и открытие это было громом среди ясного неба, землетрясением, всемирным потопом… Ведь что означало оно для юного поклонника естественных наук? Что бога нет! Нет высшего судии, всевидящего и всепроникающего, у которого с младенческих лет привык ежедневно вымаливать прощение за невесть какие провинности.

А из этого следовало, что можно разогнуть плечи, широко открыть глаза и по-новому посмотреть на окружающий мир — взглядом не приниженного раба, а властного хозяина. Ибо сколько ни твердили ему, что бог милостив и справедлив, однако ведь воспитывали в страхе божием. И вот оказалось, что это бредни, бабушкины сказки…

Как было не воспрянуть? Как было не возликовать душе его, которая, как выяснилось, вовсе не существует без тела?

Правда, вместе с верой в бога приходилось распрощаться и с верой в личное бессмертие…

Приходилось мириться с мыслью, что там, в конце этой жизни, ждет тебя вовсе не переход в иной — и лучший — мир, а полное уничтожение… Приходилось мириться с тем, что твои мысли и чувства, страдания и надежды, мечты и стремления — это всего лишь капризное сочетание первоэлементов материи, столь же зыбкое и непрочное, как и всякое другое их сочетание, и оно непременно рассыплется в прах, исчезнет без следа…

Совсем недавно, каких-то полтора десятка лет назад, тебя еще не было; пройдет пусть пять, пусть шесть десятилетий, и тебя опять не будет. Так что же тогда твое единственное и неповторимое «я», как не едва различимая кочка на унылой, уходящей в бесконечность равнине несуществования?..

Но подобные мысли — если нечто подобное проносилось в голове юного философа — не вызывали в нем уныния. Может быть, потому, что те пять или шесть десятков лет, на которые он имел основание рассчитывать, почти все лежали перед ним впереди и казались не маленькой кочкой, а огромной горой, вполне соизмеримой с вечностью.

Едва дождавшись переменки, он теснил в угол первого попавшегося товарища, жарко дышал ему в лицо:

— Ты знаешь, у Бюхнера как дважды два доказывается, и Молешот то же самое утверждает… Бога нет!

Чему он радуется, товарищи не понимали. Они прозвали его Боганет, а в общем-то им, как и рассудительному Коле, плевать было на Бюхнера вкупе с Молешотом.

Но вот чаще других ему стал подворачиваться Володя Заленский — рослый худощавый мальчик. Как выяснилось, в свободное время он тоже почитывает естественнонаучные книжки.

Своей невозмутимостью Володя напоминал «спокойного папашу» Колю, однако несходство характеров и заметная для подростков разница в возрасте — Володя был на два года младше и учился на два класса ниже — сближению их не помешали. Друзья сколотили в гимназии кружок, участники его поделили между собою разные отрасли знаний и со свойственным юности максимализмом решили общими силами создать нечто вроде новой энциклопедии. На меньшее они не соглашались!

Второе открытие Илье принесло чтение Бокля, сочинение которого, впрочем, запрещено никогда не было.

…С фотографии на нас смотрит расплывшееся, отечное лицо с большим выпуклым лбом, незаметно переходящим в обширную лысину, со стянутыми в узелок кукольными губами. Оно казалось бы неживым, если бы не какая-то лихость в разлете бровей, подвижность и ясность широко открытых, хоть и с припухлыми веками, глаз.

Бокль был сыном богатого лондонского купца. В четырнадцать лет он упросил отца взять его из школы и занялся самообразованием. В восемнадцать он замыслил грандиозный труд — ах, этот юношеский максимализм! — историю мировой цивилизации. Вскоре он убедился в неисполнимости своей затеи и решил ограничиться лишь историей цивилизации в Англии…

Позднее Мечников уверял, что книга Бокля сыграла особо важную роль в формировании взглядов его поколения, но Заленский с этим не согласился. Кто тут более прав — решать не будем. Очевидно, на Заленского Бокль особого влияния не оказал, а на Мечникова оказал — только и всего.

Но в чем же заключалось это влияние? Ведь Бокль пишет не о губках, асцидиях или планариях; он говорит о торговле, войнах, развитии промышленности. Что до всего этого будущему зоологу или, возьмем шире, естествоиспытателю Мечникову?

Следовало бы привести несколько выписок из Бокля, как мы это сделали с Бюхнером. Но Бюхнера цитировать нетрудно: он писал ярко, афористично, да и книга его при всей своей смелости все-таки полудетская; не случайно Базаров рекомендовал ее только на первый случай. А Бокль как-то не дробится на цитаты. Перечитывая его труд, не знаешь, на чем остановиться. Бокль основателен, глубок; силен не высказываниями — аргументацией. Биографы Бокля уверяют, что еще до того, как его книга вышла в свет и за ним укрепилась слава великого историка, в Лондоне его знали как человека, прочитавшего 22 тысячи книг. Даже если эти данные преувеличены, все же нет сомнений, что эрудиция Бокля была колоссальной: ею дышит каждая строчка его книги. И вот все свои знания, весь багаж фактов Бокль употребил на то, чтобы доказать один простой тезие: человеческое общество движется вперед благодаря накоплению положительного знания.

Такэто же как раз то, чего, выражаясь высоким стилем, алкала душа юного Мечникова!

Не императоры и министры, не дипломаты и полководцы, а скромные труженики науки — вот подлинные творцы истории!

Возможно, Заленскому было вполне достаточно прочитать в «Зоологических очерках» Фогта полемически заостренное утверждение: ученые занимаются своими исследованиями только потому, что им это нравится. Мечникову этого было мало. Ему требовалось обоснование, которого он не мог, понятно, найти в самих естественных науках, своего права на занятие любимым делом. Бокль же такое право обосновывал.

И первое, в чем убедился Илья, — это что поступил дальновидно, когда забросил половину гимназического курса, дабы штудировать научные труды по естествознанию…

Он читал их прямо на уроках, почти в открытую, и однажды его «засек» законоучитель.

Батюшка готов был разразиться тирадой о каре божьей, которая падет на голову негодника, развращающего себя пошлым романом вместо того, чтобы зубрить деяния апостолов… Нетрудно представить себе, как вытянулось лицо батюшки, когда на обложке книги он прочитал: «Людвиг Радлькофер. О телах, содержащих кристаллы протеина».

Поучительная тирада застряла в батюшкином горле. Он повертел книгу, молча вернул ее и старался больше не смотреть в сторону странного гимназиста — словом, взял грех на душу.

Будем надеяться, что, отправившись, когда пришел его срок, к праотцам, батюшка сумел вымолить прощение за этот свой грех, ибо доказал, что того, что творил, — не ведал. Ведь он действительно не ведал, что кристаллы протеина вместе с «Классами и порядками животного царства» Бронна, «Единством физических сил» Граве (последнее сочинение Мечников вместе с Заленским переводил на русский язык) и невесть какими еще книгами развратят отрока пуще самых пошлых романов, так что, когда придет и его час, он прикажет сжечь свое бренное тело, словно какой-нибудь язычник…