Страница 42 из 89
Дурново подавлял русскую революцию, был лидером и знаменем крайне правых. Ленин называл его «дикой собакой» и раз за разом употреблял формулу «Дубасовы и Дурново»… Классовый облик Дурново вполне ясен — это был монархист и защитник интересов исключительно имущих. Он был настолько последовательно и органично олигархичен, что от него отшатывалась даже олигархия. Но записка Дурново содержала следующее:
«Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии — на морях, т. е. имен но там, где у России, по существу, наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов»… А что — разве это не так по сей день?
Прекрасно понимал Дурново и бессмысленность нашей борьбы за черноморские проливы, которые «выпускают» русский флот всего лишь в Средиземное море, запертое Гибралтаром и тогда контролируемое Англией.
Далее Дурново писал: «Скажу более, разгром Германии — в области нашего товарообмена — для нас невыгоден». И Дур ново не ограничился простой констатацией, а подробно описал суть взаимных экономических отношений: «Что касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни… Россия слишком бедна капиталами и промышленной предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства русского населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей… Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой. Прежде всего этот капитал из всех наиболее дешевый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли… Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит, в отличие от английских и французских капиталистов, германские капиталисты и сами со своими капиталами переезжают в Россию. Англичане и французы сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России и быстро русеют. Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и ни слова по-русски не говорящих. Напротив того, много ли вид но в России немцев, которые хотя бы с акцентом, ломаным языком, но, все же, не объяснялись бы по-русски?»…
Что же касается экономических аспектов конфликта с немцами, то здесь Дурново мыслил прямо-таки как марксист: «Последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнет германского капитала покажется легким. Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, намного превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придется обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан, разумеется, не даром… И вот, неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадем в такую финансовую и экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом».
Удивительно, но ширящиеся антигерманские настроения в «образованных» столичных кругах даже советские историки объясняли тем, что растущему-де российскому торгово-промышленному капиталу начинала мешать германская конкуренция. Мол, разрыва русско-германского договора 1904 года особо желали промышленники, так как этим-де устранялся импорт в Россию «германских фабрикатов».
Но «фабрикат» «фабрикату» рознь. Из Германии в Россию поступала подавляющая часть экспорта по статье «машины и масти машин». Одно дело — поставить «конкуренту» кровать, сваренную из прокатного «уголка», другое дело — поставить «уголок», и уж совсем иное — поставить прокатный стан, на котором этот «уголок» катают. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англо саксонским и французским капиталом.
А «славянские» обеды, которые весной 1913 года закатывали Рябушинские в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя — великого князя Николая Николаевича? Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии… Отчего и предостерегал Дурново…
И при всей убийственной для деятелей «Нью-Бердичева» и Антанты точности анализа особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном. Но много ли было среди российской элиты способных это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилов чуди лось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?
Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло окончательно решиться на очень многое… Ещё пару лет назад, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, он предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Коковцову, сказав:
— Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как Вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
— К тому же император Вильгельм Вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по Вашему адресу.
— Государь, я тронут Вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же Ваше решение окончательно? — спросил Коковцов.
— Нет, я не желаю стеснять Вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение потому, что верю в его пользу.
— Ваше величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
— И, если честно, я также боюсь, что мое убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…
Слово «национальную» Коковцов произнёс подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил, и вяло произнёс:
— Я не могу Вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за Вами Ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Выбор пал, как мы знаем, на С. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей «шефа» Сазонова и закулисных шефов «шефа».
В представленном полностью документальном эпизоде, как в капле грязной воды, можно обнаружить полный набор бацилл, отравлявших российский государственный организм: вялость и нерешительность царя, неумение даже верно, подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных сил, направляемых «англо-французской» Антантой.
Тем не менее Николай даже накануне обвала 1914 года сомневался. Кайзер при всей своей самоуверенности тоже колебался. Узнав о том, что Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать. Милюков потом утверждал, что Вильгельм «увлекся идеей войны с Россией», но забыл, что он сам в то время публично «увлекался» идеей войны с Германией, Кайзер же раздумывал. Провести мобилизацию ему было на много проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии «постоянной мобилизации», но за ним стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.