Страница 25 из 89
Наконец Витте сходит на берег с океанского парохода. Увидеться с ним желают и английский король Эдуард VII, и кайзер. Однако Николай отправляет Витте в Париж депешу с прямым повелением заехать по пути домой именно к императору Вильгельму. 10 сентября Витте уже в Берлине и встречается там с канцлером Бюловым. Тон бесед таков, что Бюлов уверен в успехе Бьоркского договора.
Затем Витте — гость в охотничьем замке кайзера «Гросс Роминтен». Вот впечатление Вильгельма в телеграмме Бюлову: «Встреча превзошла все ожидания. Витте был чрезвычайно откровенен и искренен».
В Роминтене Витте познакомился с текстом Бьоркского договора, тут же прослезился и «от волнения и восхищения не мог произнести ни слова». Потом все же воскликнул: «Хвала Господу! Благодарение Господу! Наконец-то мы избавились от отвратительного кошмара, который нас окружал». Слова эти дошли до нас, правда, в редакции кайзера, так что сей царственный «репортер» мог немного эмоций и подбавить. Однако то, что Витте встретил Бьоркский документ «на ура», лучше записок кайзера доказывают факты: уехал Витте из Роминтена обласканным и довольным.
Он увозил высший германский орден Красного Орла (орден Черного Орла кайзер пожаловал ему еще в 1897 году) и портрет хозяина замка с собственноручным автографом: «Портсмут — Бьорке — Роминтен». Нешуточное дело: Вильгельм лично проводил на вокзал подданного своего кузена!
Кайзер уверен, что Витте — его единомышленник и обсуждает с ним международные задачи России и Германии. Витте поддакивает. А почему бы и не повалять в Германии ваньку? Основное-то дело ждало Сергея Юльевича в Петербурге.
Он появляется там, наговорившийся с Рувье (и не с ним одним) всерьез, а с кайзером — лицедействуя. И тут все поворачивается иначе: из энтузиаста бьоркских договоренностей Витте становится их уничтожителем. Но опять-таки — как! В позднейшем изложении самого Витте его «переубедил» Ламздорф. Что ж, возможно тот его и убеждал искренне. Но вот «сопротивлялся» ему Витте, явно лицемеря для того чтобы создать впечатление «изменения своей позиции» под «весомостью» объективной-де реальности и ранее-де «принятых Россией обязательств».
Витте разыграл незамысловатый (для Ламздорфа иного и не требовалось) фарс и при встрече с министром иностранных дел сделал вид, что незнаком с условиями соглашения в Бьорке. Тут нам не нужно ничего домысливать — сцену описал сам Витте.
Ламздорф протянул Витте текст:
— Прочтите, что за «прелесть»!
Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и «взорвался» в «благородном негодовании»:
— Как! Да это — прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
— Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, — ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по всему, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой «кристальной» личностью мыслить иначе, как человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу тебе, читатель, что «пере убежденный» Витте, узревший «вдруг» всю «неприглядность» тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слезы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией.
И тут же привлёк на свою сторону ещё и дядю царя — великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьезного политического кругозора. Поскольку Роминтен был позади, теперь нужно было убедить императора совместно с Ламздорфом (который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться) и с Николаем Николаевичем (который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне), что Бьоркский договор необходимо ликвидировать.
Да, недаром Николай II на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике такую запись: «С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров».
Чуяло сердце.
Почему трезвый, предельно циничный и расчетливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? Почему изображал перед Ламздорфом «неведение»? Ну, а если бы он сказал главе российской дипломатии правду? Ведь тогда Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественнейший вопрос: «Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нем императору Вильгельму?». И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно. Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него просто не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом? Да и перед Николаем…
Некоторые биографы Витте все объясняют его желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно. А с негодяя всего станется.
И странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг «русофилом», а другой из пропагандиста идеи союза трех континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе — антирусские. Да и антигерманские.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Кромсая Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь не только хранит верность принятому решению, но теперь еще больше убежден в необходимости достигнуть намеченной в Бьорке цели. Он писал также, что Ламздорф якобы тоже поддерживает заключенный союз. Мол, нужно только время, чтобы подготовить почву для перемен во французской позиции. Иллюзии поддерживались для того, чтобы их крах был как можно более болезненным и непоправимым.
Затем Николая вынудили написать берлинскому кузену, что договор необходимо дополнить декларацией о неприменимости его в случае войны Германии с Францией, так как у России есть перед Францией обязательства. Германский император в телеграмме от 29 сентября 1905 года резонно ответил царю, что «обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения». Не по могло и это.
Вильгельм, когда ему сообщили о явном отказе России от подписи «самодержца всероссийского», был в шоке. Кайзер, правда, и тут ещё пытался отговорить Николая от отступления от бьоркского курса, писал ему: «Что подписано, то подписано», но царь органически не был способен на решительные и самостоятельные действия.
Он уступил Витте.
Хотя лишь в 1907 году — в ответ на попытки немцев при знать договор «молчаливо существующим» — Петербург ответил, что договор не только рассматривается как несуществующий, но и никоим образом не может быть возобновлен. В том же 1907 году Россию присоединили к Антанте.
Академик Тарле написал о Витте целую книгу, в которой факт Бьоркского договора представил лишь как неловкую, фантазийную интригу-авантюру Вильгельма. Заканчивая рассказ о конце Бьоркского эпизода, Евгений Викторович с забавным пафосом констатировал: «Вильгельм снова убедился, как и в 1892–1894 годах, что С ВИТТЕ ЕМУ НЕ СПРАВИТЬСЯ. Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу — обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллектив ной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закаленных в боях, самых могущественных мировых бирж».
Забавно здесь не только то, что обычно ироничному Тарле напрочь отказало чувство меры, и он изобразил сомнительную намного более, чем незаурядную, личность «портсмутского» графа в виде этакого суперфинансиста, суперстоика и супертитана, единолично побивающего всю мировую биржу.