Женщины Цезаря

— Да, это задевает мою гордость, Сервилия, но я предпочел бы, чтобы моя гордость оставалась целой, по крайней мере, в глазах людей нашего круга. Никто не знает?

— Знает он, но он будет молчать.

— Какой у тебя срок?

— Небольшой. Если мы опять начнем спать вместе, сомневаюсь, что кто-нибудь догадается по дате рождения ребенка, что он не твой.

— Вы, наверное, были очень осторожны, потому что я ничего не слышал, а всегда сыщется доброжелатель, который с удовольствием сообщит сплетню обманутому мужу.

— Слухов никаких не будет.

— Кто он? — снова спросил Силан.

— Конечно, Гай Юлий Цезарь. Я не пожертвовала бы своей репутацией ради кого-то другого.

— Нет, конечно, не пожертвовала бы. Его происхождение, говорят, так же высоко, как велик его детородный орган, — с горечью сказал Силан. — Ты его любишь?

— О да.

— Могу понять почему, как бы мне ни был противен этот человек. Женщины из-за него становятся дурами.

— Я дурой не стала.

— Это правда. И ты намерена продолжать видеться с ним?

— Да. Я не могу не видеться с ним.

— Когда-нибудь это выйдет наружу, Сервилия.

— Может быть. Но ни он, ни я не хотим, чтобы о нашей связи знали все, поэтому мы постараемся избежать огласки.

— Думаю, за это я должен быть тебе благодарен. В любом случае меня уже не будет, когда все узнают.

— Я не хочу твоей смерти, муж мой.

Силан засмеялся, но как-то невесело.

— И за это я тоже должен быть благодарен! Думаю, если бы это тебе было выгодно, ты постаралась бы ускорить мой уход.

— Это мне невыгодно.

— Понимаю. — Вдруг он вздрогнул. — О боги, Сервилия, ведь ваши дети официально помолвлены! Как ты надеешься сохранить эту связь в секрете?

— Не вижу, какую опасность представляют для нас Брут и Юлия. Они не видят нас вместе.

— Очевидно, вас никто не видит. Учитывая, что слуги тебя боятся.

— Да, это так.

Силан обхватил голову руками.

— Я хотел бы побыть один, Сервилия.

Она немедленно встала.

— Обед скоро будет готов.

— Только не для меня.

— Ты должен кушать, — сказала она, направляясь к двери. — Я заметила, что после того, как ты поешь, боли на несколько часов ослабевают. Особенно когда ты хорошо поешь.

— Не сегодня! Уйди, Сервилия, уйди!

Сервилия ушла, вполне довольная разговором. Сама того не ожидая, она чувствовала к Силану что-то вроде благодарности.

Плебейское собрание обвинило Марка Аврелия Котту в казнокрадстве, наложило на него штраф, превышающий его состояние, и запретило приближаться к Риму ближе чем на четыреста миль.

— Я теперь не могу поехать в Афины, — сказал он своему младшему брату Луцию и Цезарю, — но и мысль о Массилии мне претит. Поэтому, думаю, я отправлюсь в Смирну и присоединюсь к дяде Публию Рутилию.

— Компания куда лучше, чем Веррес, — сказал Луций Котта, пораженный приговором.

— Я слышал, что плебс собирается сделать Карбона заслуженным консуляром в знак уважения к нему, — сказал Цезарь, криво улыбаясь.

— С ликторами и фасциями? — ахнул Марк Котта.

— Признаюсь, мы можем поладить со вторым консулом теперь, когда Глабрион уехал управлять новой, объединенной провинцией Вифиния-Понт, дядя Марк, но хотя плебс может раздавать тоги с пурпурной полосой и курульные кресла, я никогда не слышал, что он может жаловать империй! — взорвался Цезарь, дрожа от гнева. — Это все из-за азиатских публиканов!

— Оставь, Цезарь, — стал успокаивать его Марк Котта. — Времена меняются, это же так просто. Можешь назвать это обратной реакцией сословия всадников на меры, предпринятые Суллой для их наказания. Мы ведь предвидели, что такое может случиться, и перевели мои земли и деньги на Луция.

— Доходы мы будем посылать тебе в Смирну, — заверил Луций Котта. — Хотя осудили тебя всадники, Сенат тоже в этом поучаствовал. Я могу понять Катула, Гая Пизона и остальное охвостье, но Публий Сулла, его приспешник Автроний и вся эта свора старательно помогали Карбону. Да и Катилина тоже. Этого я никогда не забуду.

— Я тоже, — сказал Цезарь, стараясь улыбнуться. — Я очень тебя люблю, дядя Марк, ты это знаешь. Но даже ради тебя я не смогу сделать рогатым Публия Суллу, соблазнив эту ведьму, сестру Помпея.

Такое заявление вызвало всеобщий смех. Каждый с удовлетворением подумал о том, что Публий Сулла уже наказан — тем, что вынужден жить с сестрой Помпея, немолодой, некрасивой и очень любившей выпить.

В конце февраля Авл Габиний наконец поразил всех. Только он один знал, как трудно было сдерживать себя, заставляя Рим думать, что он, глава коллегии плебейских трибунов, — несерьезный, ничтожный человек. К нему относились не слишком доброжелательно: уроженец Пицена, ставленник Помпея. И все же Габиний не был «новым человеком». Его отец и дядя были сенаторами. Кроме того, в жилах Габиниев текло много всеми уважаемой римской крови. Авл Габиний мечтал сбросить с себя ярмо Помпея и стать самостоятельным политиком, хотя здравый смысл подсказывал ему, что он никогда не будет достаточно влиятелен для того, чтобы возглавить собственную фракцию. Скорее, Помпей Великий был недостаточно велик. А Габиний очень хотел стать союзником настоящего римлянина, ибо многое относительно Пицена и пиценцев раздражало его, особенно их отношение к Риму. Помпей для них значил больше, чем Рим, и Габинию было тяжело принять это. Но это было естественно! В Пицене Помпей являлся некоронованным царем, и в Риме он тоже обладал огромным влиянием. Большинство пиценцев с гордостью следовали за земляком, который утвердил свое господство над людьми, считавшимися выше его.

Авл Габиний, красивый лицом и статью, не желал иметь патроном Помпея. Разумеется, его выбор пал не на кого другого, как на Гая Юлия Цезаря. Много лет назад они познакомились при осаде Митилен и сразу прониклись друг к другу симпатией. С неподдельным восхищением Габиний наблюдал, как Цезарь демонстрировал свои экстраординарные способности. Многое подсказывало Габинию, что ему выпала привилегия считать своим другом человека, который однажды приобретет огромное значение. Другие тоже могут быть красивы, высоки, хорошо сложены, обладать шармом и даже иметь великих предков. Но Цезарь был наделен гораздо большим. Иметь такой мощный интеллект и в то же время быть храбрейшим из храбрых! Это выделяло Цезаря из толпы. Обычно очень умные люди усматривают в храбрости огромный риск. А Цезарь умел не допустить ничего, что угрожало бы любому его предприятию. Что бы он ни затеял, он всегда находил правильный способ применить именно те свои качества, которые с максимальным эффектом служили осуществлению его цели. И у него имелась сила, которой у Помпея никогда не будет. Нечто неуловимое, что исходило от Цезаря и формировало мир вокруг него согласно его желанию. Цезарь не останавливался ни перед чем, ему был чужд страх.

И хотя за прошедшие после Митилен годы они мало виделись, мысль о Цезаре не давала Габинию покоя. Он твердо решил, что в тот день, когда Цезарь возглавит свою собственную фракцию, он станет одним из самых верных его сторонников. Но как ему выйти из числа клиентов Помпея, Габиний не знал. Помпей был его патроном, поэтому Габиний обязан работать на него, как всякий клиент. Все это значило, что Габиний выступил с намерением поразить скорее относительно молодого и загадочного Цезаря, нежели Гнея Помпея Магна, Первого Человека в Риме, своего патрона.

Габиний не собирался говорить в Сенате. С тех пор как права плебейских трибунов были полностью восстановлены, это необязательно. Лучше ударить по Сенату без предупреждения и в такой день, когда никто не заподозрит грядущих великих перемен.

В колодце комиций собрались всего около пятисот человек. Габиний поднялся на ростру, чтобы обратиться к ним с речью. Это был профессиональный плебс, политическое ядро, люди, которые никогда не пропускали собраний и могли дословно пересказать особенно яркие речи. Они помнили даже детали всех важных плебисцитов, проводимых за последние тридцать лет.