Страница 20 из 60
Он возвращается к своему началу, и дальше — дорога в никуда. И перед тем как пойти по этой дороге, он вырывает яму, чтобы закопать в ней самое ценное — будущее свое потомство, не для смерти, а для жизни его закопать. И, попрощавшись с дорогим холмиком, он уходит в сторону, противоположную той, куда он шел в начале своего детства.
А потом, когда он уйдет далеко, из-под холмика выйдут на свет его дети. И они поплывут вниз по течению, всё вниз и вниз по течению, пока не окажутся в океане. Огромные, серебристые и утомленные огромностью этой и блеском, они начнут искать путь назад, в сторону своего детства, тяжелый обратный путь — через океан. Искать в небе одну-единственную звезду, на земле одну-единственную речушку. Путь по звездам — земной, а не звездный путь. И поплывут они против течения, все вверх и вверх — против течения, до самого своего начала, которое будет для них концом, до самого своего конца, который для детей их будет началом.
ЗАРЯНКА
Самые певчие птицы обычно осенью не поют, а Зарянка поет и осенью. Потому что каждый день наступает заря, даже осенью каждый день наступает заря, хотя уже не такая заря, как была весною.
И песни у Зарянки уже не те. Не такие звонкие песни. Но дело ведь не в голосе, а в том, что хочется петь. Даже осенью.
Смешно.
Когда вспоминаешь, как это было весной, становится смешно от того, как это было. Зарянка, совсем еще юная, вышла из своего гнезда, и все ей было в лесу интересно. Она прыгала между деревьев и глазела по сторонам — и на медведя глазела, и на охотника. Медведь огромный, зубастый, охотник с ружьем, а она ничего, глазеет. Ей только дай поглазеть.
Потом подросла, стала глазеть осторожней. Так, чтобы близко не подпускать. Сейчас смешно вспомнить — даже своих не подпускала. Всем от ворот поворот. Кабы не образумилась, так бы в одиночестве и прожила век. Но она образумилась…
Сейчас об этом можно только петь. Сейчас уже осень. Но дело не в осени, а в том, что хочется петь. И даже не в том, что хочется петь…
Есть четыре времени дня — так же, как четыре времени года. И осенью каждый день бывает весна, нужно только ее не пропустить, нужно встать на заре, и тогда застанешь весну среди осени.
Она не такая, как бывает среди весны, выглядит она, что и говорить, кисловато. Трудно все же быть утром среди сплошного вечера, среди сплошной осени быть весной…
Ее не каждый узнает. Вон и птицы молчат, не замечают весны. Недолгой осенней весны — короткого осеннего утра… Молчат птицы…
Нет. Вы слышите: это поет Зарянка. Птица Зари.
Ее не обманешь. Она довольно обманывалась — и тогда, когда, глазея, прыгала за чужими, и тогда, когда близко не подпускала своих. Но теперь ее не обманешь. Она чует свою весну, даже если эта весна — среди осени.
И она поет, ободряя весну: держись, весна, это ничего, что ты родилась среди осени, это так прекрасно — среди осени кусочек весны.
Поет Зарянка, птица весны… Есть четыре времени дня у каждого времени года.
ЛЕГЕНДЫ СЕВЕРА
Это был последний волк в Северо-Восточной Гренландии… Шкура его лежит у нас дома в гостиной, и, когда я смотрю на нее, непонятная грусть закрадывается в мое сердце.
Иногда белые льдины, мерцающие в полярной ночи, заостряют свои вершины и начинают выть — тоскливо и безысходно, и тогда ночь цепенеет, и вжимаются в землю снега, и замирают ветры, чтоб не выдать себя движением или звуком. Воют белые льдины, белые тени полярных ночей, окоченевшие души ледовитого севера.
Белые льдины… Или белые волки?..
Они снимаются с насиженных мест и стаей бредут по равнине, и жизнь на их пути замирает, а то и вовсе умирает, если вовремя не успела замереть.
Бредут по снегу белые льдины, временами заостряясь кверху и пронизывая безмолвие ночи тоской, — им, должно быть, холодно и неуютно на севере. Неужели и они способны чувствовать холод и неуют? Ведь на то они и льдины, чтобы рождаться и жить па севере, чтобы крепчать на морозе, когда крепчает мороз. И замирать, подняв кверху вершины, под оглушительный вой ветра, — так, что невозможно понять, кто там воет, а кто замирает… На то они льдины… А может быть, все-таки волки?
Они похожи на легенды древних тысячелетий, на бродячие легенды, в которых давным-давно умерла жизнь… Может быть, они бродят в поисках утраченной жизни? Может быть, потому так свирепо отнимают ее у других?.. Как будто, отнимая жизнь у других, можно обрести собственную.
Белые льдины… Нет, все-таки белые волки…
Белые волки бродят по белому северу, и пронзают тоскливым воем полярную ночь, и затихают, один за другим уходя в легенды… Еще недавно их было много, а сейчас не встретишь ни одного. Еще недавно они отнимали жизнь у других, а сегодня у них отнимают жизнь… Как будто, отнимая чужую жизнь, можно что-то прибавить к собственной…
Белые волки уходят в легенду, в белую легенду полярных ночей. Так ушли в легенду туры, так уплыли в нее морские коровы, так улетели в нее странствующие голуби, которые последние шестьдесят лет странствуют только в легендах…
Легенды, тени прошлого, бродят по земле, пытаясь вернуть утраченную жизнь. Неужели настанет час, когда по земле будут бродить только легенды? Легенды о белых волках. О серых, красных и рыжих волках. О рыжих и черно-бурых лисицах. И о медведях бурых… Сколько будет бродить но земле легенд!
Тогда никто не поверит в белых волков. И, увидев белые тени, бредущие в полярной ночи, и услышав тоскливый вой в полярной ночи, их увидевший и услышавший скажет:
— Это льдины бродят на севере. Это льдины воют на севере. Потому что белые волки — это легенда. И белые медведи — это легенда. И белые чайки — это легенда. Не легенда только белые льды…
КАКОМИЦЛИ
Енот Какомицли живет в развалинах и с тоской вспоминает те дни, когда здесь еще не было никаких развалин и даже не было строений, а были сплошные девственные леса… Время, подумать только, что делает время! Сначала оно возводит строения, потом превращает их в развалины, в которых живут лишь воспоминания да еще он, енот Какомицли.
Другие еноты живут в лесах, и их не смущает тот факт, что лесов становится все меньше и меньше. Когда вырубают их лес, они переходят в другой, вместо того чтобы оставаться на вырубке и вспоминать те дни, когда здесь был настоящий лес…
Мало кто в Америке помнит сегодня енота Панду, который в свое время эмигрировал в Азию. Он там неплохо устроился, тщательно скрывая, что он — енот, потому что еноты в Азии не водятся. Он вынужден был выдавать себя за медведя и даже внешне изображать медведя, так что его даже стали относить к семейству медведей. Позор!
— Ты не о семействе заботься, а о семье! — ворчит на Какомицли его жена. — Погляди, где мы живем: стыдно сказать — в развалинах!
Какомицли не стыдно, что он живет в развалинах.
Для жены Какомицли это — слабое утешение.
— Нормальные еноты заботятся о семье, И лишь такие, как ты, ненормальные, заботятся о целом семействе.
Хорошо, пусть ненормальные, соглашается Какомицли. Когда все будут нормальные, тогда каждый будет заботиться лишь о собственной семье. Наше спасение в том, что у нас есть еще ненормальные, которые заботятся не о семье, а о целом семействе. О семействе Енотов. О семействе Медведей. О семействе Людей.[19]
Потому что если хочешь сохранить свою собственную семью, нужно как минимум сохранить Семейство.
19
Оказывается, человечество с точки зрения биологии — это не более чем семейство. Одно семейство.