Химера

Разумеется, темно. Страшновато. Один, ночью. Пустырь чертов — ни строений каких, ни огонька, ничего. Бреду вдоль рельсов, спотыкаясь о колдобины и надолбы. Хрустят под ногами замерзшие, чуть припорошенные снегом стебли полыни. Или что тут растет? Сорняки, в общем, хрустят.

На кой свернул? Шел бы себе по асфальту — светло, машины ездят. А здесь? Так не возвращаться же? В самом деле — пожимаю плечами. Засовываю руки поглубже в карманы — холодно.

И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке, бормочу под нос старую-престарую песенку. Недолго уже, давай, парень, шевелись. Раз-два.

Дыхание — облачка пара в морозном воздухе. Вдох-выдох.

Лязг. Грохот. Стучат приближающиеся колеса.

Трамвай? Ма-ать! Спешно отпрыгиваю в сторону. Оглядываюсь.

Ничего. Ни света фар, ни…

Лязг! Грохот! С противоположной стороны.

Оборачиваюсь — пусто.

— С ума сошли?! — кричу в темноту. — Вагоновожатые, вашу мать! Ни хрена не…

Пячусь назад, понимая, что работники депо, скорее всего, ни при чем.

И снова громыхание. Слева. Справа. Отовсюду. Кажется, что тебя сейчас переедут, раздавят, сплющат. Раскатают в лепешку, кровавый блин из костей и сухожилий. Я дико ору и бегу. Наугад, навскидку, петляя, как заяц. Бегу, падаю, вскакиваю, мчусь, не разбирая дороги. Дальше! Прочь!

Скатываюсь в неглубокий овражек, уткнувшись лицом в снег. Привстаю, трогаю нос, губы — целы? не разбил? И слышу доносящийся сверху звонкий мальчишечий голос. Ночью?! На пустыре?!

— Тук, тук, тук, стучат колеса!

— Пусть не ведают износа! — вторит ему мужской бас.

— Кто последний, тот чинит пути на Декабристов.

— Замётано!

Лязг. Скрежет. Громыханье.

Через овраг с разгона перелетает расплывчатая фигура — жуткий гибрид колесного механизма и человека. За ней следует вторая, едва ли не впятеро превосходящая ее размерами.

Я сижу, скорчившись, вцепившись зубами в собственную ладонь. Никогда не верил в чертей и прочую нечистую силу. Но эти «ребята» ничуть на них не похожи.

Ты помнишь? Помнишь?! Помнишь?!! Воспоминания — стая воронья, стервятники над падалью. Кружат, кружат. Странности начались с тех пор, как… Ну, смелее! Признайся себе. Глупо отрицать очевидное. После знакомства с Ингой? Ты увидел то, чего не замечал раньше? Чего не видели остальные?

Толпа. Улица. Оживленная суета. В воздухе витает ожидание грядущих праздников. Пусть до них три недели — мы готовы. Ждем. Католическое Рождество? Отметим! Широко и с размахом.

Иду по тротуару, глазею по сторонам. Вдруг…

…толпа редеет, исчезает, пропадает совсем. Контуры домов смазываются. Появляется эхо. Гулкий звук шагов вынуждает остановиться. Настороженно оглядываюсь. Подле трехэтажного здания с лепными колоннами и вывеской «ИнТехБанк» стоят двое дюжих амбалов в набедренных повязках. Судачат о чем-то. Замечаю — они не просто облокотились на колонны, тела составляют с камнем единое целое.

Из открытого канализационного люка высовывается ужасная помесь осьминога и водолаза. Шевелит щупальцами, или это… шланги?

— Посторонись! — Меня небрежно отшвыривают в сторону. — Что встал?

Из открывшейся в стене двери вываливается помятый низенький мужичок. Спешит к «водолазу». Оборачивается на полдороге, смотрит подозрительно.

— Чужой! — кричит, разевая щербатый рот.

Амбалы отлипают от колонн; злобно сопя, спешат на расправу. В огромном глазе… линзе?! «осьминога» проступает человеческое лицо.

Дядя Коля… узнаю я. Работал в нашем ЖЭКе слесарем-сантехником. Год назад по пьянке попал в аварию — расшибся насмерть. В городских новостях показывали…

— Я сплю, сплю, — бормочу торопливо, хлопаю себя по щекам.

Амбалы приближаются. Бух! бух! — грохочут босые ноги.

— А-а-а!.. — ору не своим голосом…

Толпа. Улица.

— А-а-а!.. — Перекрывая шум проезжающих машин.

Людской поток огибает меня на значительном расстоянии. Кому охота связываться с психом?

Память, вволю поиздевавшись, начала путать сон и явь. Тасовала колоду карт-событий. Раскладывала хитрой мозаикой. Ставила с ног на голову.

— За Новый год! — Поднимаю рюмку, пью, закусываю соленым огурцом. Искоса наблюдаю за отражением в зеркале. «Неправильности» пока нет. Мало выпил, значит. Не проблема — повторим.

И еще раз.

И снова.

И…

Ой, задел люстру рукой. Разобьется! А-а, ладно.

На стенах пляшут тени, складываются в слова: «Ты не придешь, Андрей. Я умру».

— Вре-ешь. — Наливаю стопку. Всклень.

— Врет, — радостно подтверждает отражение. — Тварь.

— Что?!

Двойник за стеклом ухмыляется, качает рюмкой, расплескивая спиртное.

Зеркала не умеют разговаривать. Или умеют? Ну-ка вякни про нее что-нибудь дурное — сразу расколочу молотком. Молчишь? Правильно.

Вроде бы, вечер. Первое января. Ох, как мне плохо. В душ. Ледяной! Набрать полную ванну — и отмокать. Плетусь, еле переставляя ноги.

Вялые струйки воды, исторгаемые душем, колышутся, словно морские водоросли. Инга… Мне становится дурно. Кап… — ударяются они о кафель. Кап! кап! Андрей, я умираю… Приходи — теперь можно: он простил меня.

— Нет! Нет! — Выскакиваю из ванной. — Это не ты! Ты запретила!

— Теперь можно, — уверяет отражение в мгновенно потемневшем зеркале. Веет стужей, по стеклу бегут морозные узоры. — Приходи. Ее простили.

Замахиваюсь на зеркало кулаком. Тьма рассеивается, отражение становится «неправильным».

— Не ходи, — доверительно шепчет оно. Скалится, подмигивает. — Они врут. Врут! Все.

«Я умру… умру… умру…» — слова вспыхивают на стене. Сползают вниз грязными каплями.

«Если ты не придешь, я умру…»

«Неправильного» отражения давно нет, вместо него — черное.

— Приходи. — Двойник сидит в сплетении расплывчатых прядей. Дергает за ниточки. Выбирает слабину. — Он разрешил.

— Я… — булькаю непослушным горлом, — приду. Но не потому, что мне кто-то разрешил.

— Хорошо. — Голос у отражения безучастный и скучный. — Мне всё равно ради кого или чего ты сделаешь это. Приходи.

Андрей проснулся; долго лежал, глядя в потолок. Наконец ужасная сухость во рту вынудила встать и пойти на кухню. Там он жадно пил воду прямо из чайника; умылся, сунувшись в мойку, вытерся полотенцем для посуды. Вернулся в комнату. Нашел на столе часы, подцепил за обтершийся, некогда желтый браслет. Всмотрелся. Стрелки не двигались, календарь сообщил, что сегодня первое января. Конечно, заводить же надо. Скорее всего, четвертое, рассудил он, садясь на диван, вечер.

Голова раскалывалась, и он выпил две таблетки анальгина. Вредно? Да пес с ним. Попытался вспомнить, что делал в прошедшие дни — уперся в глухую стену, преграду. Может, так лучше? Нет — так хуже. Неопределенность терзала, хотелось правды. Какой бы она ни оказалась.

Я звал ее? Проклинал? Умолял о прощении? Пытался выброситься с балкона? Или просто тупо жрал водку? Ничего не помню. Ничего.

Он прислонился лбом к зеркалу; стекло слегка холодило кожу.

— Ну, — потребовал. — Где вы, «неправильный» и черный? Куда подевались? Вы-то наверняка помните, что я делал. А-а, вы являетесь только к пьяным? Нет, я больше не буду. Хватит. Надоело!

Андрей нервно заходил по комнате, взъерошил слипшиеся волосы. Криво улыбнулся. Он спятил, помешался — разговаривать с собственным отражением нечто из ряда вон… Однако недавние события заставляли по-иному смотреть на вещи.

Наспех приготовив нехитрый ужин из жареной картошки и остатков колбасы, он поел, почистил зубы. Затем с удовольствием поплескался под душем, сменил бельё. Память постепенно возвращалась — смутно, урывками. Множила число странностей. Беседы с зеркалом пусть и мнились галлюцинацией, но… не мешало бы выяснить, каким образом «отражения» связаны с происходящим.

Ложась спать, выключил свет, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Хватит пугать, понятно? Я не боюсь. Если тебе что-то нужно — я приду, но не ради тебя.