Дворянин великого князя

— Я приехал сюда сразиться с зубром, — упря­мо сказал Ольшанский. — И я с ним сражусь. Ни­кто меня от этого не отговорит. А все осталь­ное — потом.

Перед обедом Федору доложили, что князь Миха­ил Олелькович находится за версту от терема и че­рез полчаса будет здесь. Федор велел подать обед Глинскому и Ольшанскому, а если спросят, почему его нет, сказать, что он уехал осмотреть место зав­трашней охоты.

Князь Федор Вельский встретил второго двою­родного брата далеко в лесу.

Дородный и осанистый Михайло Олелькович ехал важно и не торопясь, окруженный целым от­рядом до зубов вооруженных людей.

— Здорово, братище! — заорал он на весь лес и чуть не свалился с коня, потянувшись обнять Фе­дора.

По всему было видно, что сегодня Михайлушка уже отобедал.

— Пришлось! — подтвердил он, когда Федор

спросил его об этом и, наклонившись к брату,

многозначительно сказал, указывая на коня под

собой: — Это все из-за него, ей-богу! У него, зна­

ешь, характер особый — не выносит, когда я са­

жусь в седло, не выпив предварительно кварту

доброго меда, — тут же скидывает меня на землю!

Я долго думал, почему это? И представь — разга­

дал. Ей-бо! Он любит музыку! В этом все дело. По­

нимаешь, кварта — это как раз пол моего живота,

и когда едешь выпивши, мед внутри эдак весело

плюхается, как в бурдюке: буль-буль, плюх-плюх!

Это его развлекает, и тогда он готов везти меня хоть до батьки в пекло! А иначе никак, понял?

Олелькович загоготал на всю округу и, не дав Федору слова сказать, продолжал:

— Но ты не тревожься, Феденька, я тебя не оби­жу и не откажусь отобедать еще раз! Ты ведь, вер­но, выехал сказать мне, что стол накрыт и ждет?

— Напротив, дорогой брат, пока Глинский с Ольшанским обедают, я хотел предложить тебе прогуляться со мной по лесу, безразлично в ка­ком направлении, ну, скажем, к месту завтрашней охоты.

— К черту охоту! Давай поскорей к столу! По­стой, — изумленно спохватился он, — какая такая охота?

— Как, разве ты не получил моего письма?

'— Феденька! Ну конечно, я его получил! Читаю, вижу — ты ждешь меня такого-то дня, там-то и там-то, и тут же вспоминаю, какое отличное пиво варит у тебя этот… как его… ну не важно! Я немед­ля сажусь в седло и еду!

— А дальше?

— Что дальше? Я здесь! Вот он я!

— А письмо дальше ты не читал?

— Зачем?

— Ты все тот же, Михайлушка! — укоризненно покачал головой Федор.

— Федек, ты, главное, не тужи! Все это бублики!

А на кого охотимся?

. — На зубра.

— Да ну-у-у?! По мне так лучше бы зайчиков пострелять! Ну, как говорят у меня на Киевщине: хай буде гречка, абы не сперечка! Э! Постой! Что ж это ты, братец, пригласил меня на охоту и кор­мишь байками, пока твои гости допивают послед­ний бочонок! Гораздо ли поступаешь, собачий сын! — и Михайлушка, хлопнув Федора по спине, снова закатился хохотом.

— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригла­сил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.

— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.

— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и то­гда ты узнаешь, что необходимо сделать для ис­полнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?

— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.'

— Я…я..л… — отозвалось многократное эхо и за­путалось в глухих зарослях дремучей пущи.

Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князь­ями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.

Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича.— Братья! — повторил он тихо и проникновен­но. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смерт­ном грехе перед родиной и искупить этот грех.Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гля­жу на ваши лица, и сердце мое обливается кро­вью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!

Он умолк, набрал побольше воздуха и продол­жал с нарастающим жаром.

— Братья! Все мы исповедуем одну веру, гово­рим на одном языке, все мы — кровь и плоть од­ной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении.Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено стро­ить новые, древние обычаи наших предков на­сильно искореняют, и мы начинаем принимать чу­жие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который мо­лится Богу по враждебному нам латинскому зако­ну, надменно попирает наши исконные вольности!

При этом каждые четыре года он воюет далеко на

западе за чуждые нам интересы белого орла1 , бро­сив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, по­томки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой,притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продол­жаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы по­зволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!

Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Вельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:

— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы те­бе могучей опорой великокняжеского престола,

1 Польский герб.

а тебя даже на собрания этой смехотворной Ра­ды не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшан­ский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности про­явить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Вельский, — твой свет­лый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновид­ными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты гу­бишь свои таланты в глухой деревушке, всеми по­забытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж со­всем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную ла­пу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!

Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.

Минута прошла в полной тишине.

И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно про­трубил рог.

Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.

— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и на­ставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпа­лась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю "с себя прежнюю клятву и приношу новую!

Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.

— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, ко­торый принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возло­жена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горе­ сти Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!