Сны о России

Адама Лаксмана удивила подобная помпезность, еще более был удивлен Кодаю. Десять лет он не был на родине, и теперь ему не по душе пришлись эти пустые формальности. Несмотря на помпезность шествия, Кодаю, повидавшему Петербург, все здесь казалось жалким и провинциальным — дорога, пейзажи. И эдосские чиновники, и чиновники из Мацумаэ, и их эскорт — все, как на подбор, были низкорослые, с маленькими беспокойными лицами.

Короткий путь от Хакодатэ до Мацумаэ проделали не спеша, за четыре дня, с тремя остановками на ночь. Все, что можно было сделать просто, искусственно усложнялось ненужным церемониалом. И Кодаю думал: воистину, это моя родина, но какая же она странная! По-видимому, Исокити одолевали те же мысли. С тех пор как Исокити высадился на берег в Хакодатэ, он совершенно пал духом. Исокити, который не терял бодрости в течение десяти лет скитаний, стал молчаливым и грустным.

Наконец процессия вступила в Мацумаэ. На улицах города было пустынно, лишь на перекрестках виднелись фигуры вооруженных копьями самураев. Русских поместили в большом старинном доме с прекрасным садом, окруженным высокой оградой.

Кодаю и Исокити отделили от русских и поселили в тесной каморке, правда в том же здании. Общаться с русскими им не запретили, и Кодаю был в курсе того, что происходило в апартаментах Адама Лаксмана.

Вечером к Лаксману пришли двое чиновников, с тем, чтобы договориться о церемонии встречи с представителями японской стороны. Адам Лаксман заявил, что не согласен снимать обувь и кланяться до земли, как это принято в Японии. Переговоры зашли в тупик. В конце концов чиновники покинули Лаксмана, чтобы посоветоваться с начальством. Спустя два часа они появились снова и сообщили решение высокого начальства: каждой стороне не возбраняется приветствовать другую сторону в соответствии с обычаями, принятыми у них на родине.

Обо всем этом Кодаю узнал от Трапезникова и был несказанно удивлен, что всего лишь для установления порядка взаимных приветствий потребовалось специальное совещание и решение высоких инстанций. «Что же последует дальше?» — подумал он.

В ту ночь Кодаю и Исокити никак не могли уснуть. Чиновники, на которых было возложено то ли обслуживание гостей, то ли их охрана, без конца сновали взад и вперед по коридору, создавая в доме обстановку беспокойства и тревоги.

— Просто обидно — после десяти лет странствий мы снова наконец на родной земле и даже не имеем возможности поговорить с соотечественниками, — прошептал Исокити, мучаясь от бессонницы.

— Это так, как ни печально, — ответил Кодаю.

С некоторых пор, даже оставаясь с глазу на глаз, они говорили шепотом.

— Да и примут ли нас обратно?

По-видимому, этот вопрос очень беспокоил Исокити.

— А как же иначе? Ведь мы японцы и вернулись к себе на родину. Просто здесь на все требуется время.

— Не примут — и не надо. Я уеду обратно в Россию, — пробормотал Исокити.

— Не болтай глупостей, — укорял его Кодаю, — отныне даже под страхом смерти ты не должен так говорить. Иначе тебе крышка.

Однако где-то в глубине души Кодаю чувствовал беспокойство. Да и будущее в этой стране ему представлялось крайне смутно. Удастся ли сохранить жизнь? О работе он и не мечтал. Теперь он понимал, что поступил крайне неосмотрительно, не подумав вплоть до высадки на берег в Нэмуро о том, каков истинный характер японской политики закрытых дверей и к чему она может привести. Как только он оказался в Хакодатэ, перед ним как бы возникла непробиваемая железная стена. Миссии Адама Лаксмана был оказан исключительно вежливый прием. Казалось, большей степени вежливости невозможно и представить. Но в позиции японской стороны чувствовалась неискренность. За предупредительностью, строгим соблюдением этикета скрывались непроницаемость и непреклонная воля. Всем своим существом Кодаю ощущал, что Лаксман и его миссия для японцев — нежеланные гости, нечто доставляющее обременительные хлопоты, к чему надо относиться с той осторожностью, с какой обычно дотрагиваются до нарыва. Причем это хлопотное нечто появилось здесь под предлогом возвращения на родину двух потерпевших кораблекрушение. Кодаю догадывался, сколь нежеланны для феодального правительства и они с Исокити и сколь дурную службу сослужили своим возвращением.

На следующий день Адам Лаксман, отказавшись от предложенного коня, направился пешком к месту встречи с японцами. Местом переговоров был назначен дом главного вассала Мацумаэ — Кагэю, называвшийся «Хамаясики». Перед домом по обе стороны дороги выстроились тридцать оседланных лошадей. Миновав этот лошадиный строй, Адам Лаксман приблизился к воротам, за которыми продолжалась огороженная с двух сторон дорога. На ограде висели красные и белые полотнища. По правую руку виднелись еще одни ворота, миновав которые Адам ступил на пешеходную дорожку, также огороженную с двух сторон высокой оградой. По обе стороны ограды стояли сто пятьдесят солдат — одни с луками и колчанами, другие с дымящимися в левой руке фитилями — ружья их были прислонены к забору. Миновав солдат, русская миссия поднялась по парадной лестнице, вступила во внутренний двор и, лишь пройдя под крытыми воротами, оказалась наконец у входа в дом.

Адама Лаксмана и сопровождавших его лиц ввели в обширный зал, где уже находились двенадцать правительственных чиновников. Подождав, пока русская миссия займет свои места, один из чиновников объявил, что сегодняшняя встреча предварительная, на которой стороны будут представлены друг другу, официальные же переговоры переносятся на другой день. Далее он сказал, что сёгун[36] в знак благодарности за возвращение потерпевших кораблекрушение японцев жалует миссии Лаксмана сто мешков риса.

— Они сложены там, — добавил чиновник, кивнув головой в сторону сада.

Через выходящие в сад окна гостиной виднелась гора аккуратно сложенных мешков — на вид их было действительно не меньше сотни.

Переводил Туголуков. Когда отплывали из Охотска, он едва мог связать по-японски несколько слов. За последние же месяцы благодаря богатой практике он стал справляться со своими обязанностями.

Лаксмана проводили в другую комнату, где его ожидали шесть высокопоставленных сановников княжества Мацумаэ. Один из них зачитал письмо, гласившее, что послание Адама Лаксмана, направленное из Нэмуро правителю княжества Мацумаэ, а также его перевод на японский язык были вручены адресату, однако из-за крайне неудовлетворительного перевода понять смысл послания оказалось чрезвычайно трудно, и по существующим в княжестве правилам оно возвращается отправителю.

— Одно послание, которое вы изволили отправить, — переводил Туголуков, — написано не нашими, никому здесь не ведомыми буквами. Другое — знаками, напоминающими кану,[37] но их написание настолько искажено, что многие слова трудно понять. Из опасения, что суть вашего послания может быть расшифрована нами неправильно, мы затрудняемся дать на него ответ.

Туголуков пережил неприятную минуту: ему пришлось сообщить Адаму Лаксману, что перевод послания, который он лично сделал в Нэмуро, оказался не удовлетворительным. Лаксман молча принял из рук княжеского сановника ненужное теперь письмо, которое он отправил восемь месяцев тому назад.

Лаксмана снова пригласили в гостиную, где вскоре появились официальные представители японской стороны — Исикава Сёгэн и Мураками Дайгаку. После взаимных приветствий японские представители заняли положенные места. Чиновник внес шкатулку, достал из нее свиток бумаги и с подобострастным поклоном передал Исикава. В свитке излагался «закон об иностранцах». Исикава зачитал его. Текст был довольно длинный, суть его сводилась к тому, что Япония не вступает в торговые связи с теми странами, с которыми у нее с давних времен не установлены официальные отношения. После того как Туголуков в общих чертах перевел содержание «закона об иностранцах», Адам Лаксман принял шкатулку со свитком и передал одному из чиновников расписку в получении, содержание которой тут же перевел Туголуков:

36

Сёгун — глава феодального правительства Японии.

37

Кана — японская слоговая азбука.