Сны о России

— Двадцатого мы уезжаем. Решили сообщить об этом Сёдзо в день отъезда.

— Двадцатого?! В этом месяце?! — переспросил Синдзо охрипшим голосом.

Замешательство Синдзо длилось недолго. Он взял себя в руки и спокойно заговорил:

— Значит, наша мольба была услышана. Я очень рад. Обо мне и Сёдзо не беспокойтесь. Мы хорошо узнали Россию и русских и, думаю, сумеем прожить здесь счастливо. Передайте родным и всем в деревне привет от меня и Сёдзо. Скажите, что я не вернулся не потому, что не хотел. Просто на то была воля божья. Господь решил оставить здесь кого-то из нас, чтобы ухаживать за могилой Кюэмона и помогать калеке Сёдзо, и остановил свой выбор на мне. По-видимому, бог решил, что Синдзо самый добрый. Придется не ударить лицом в грязь, — заключил он свою тираду шуткой, но никто не засмеялся.

Наступила гнетущая тишина, которую прерывали всхлипывания Коити.

— Я был несправедлив к тебе, — сказал Коити сквозь слезы. — Ты уж прости меня. Честно говоря, когда я узнал, что нам разрешили вернуться на родину, я не почувствовал радости. Мне стало как-то не по себе, захотелось остаться в Иркутске. Я бы и остался — поверьте! Конечно, ехать надо — затрачено столько усилий… Отказываться теперь было бы странно. Но как подумаю, что придется расстаться с тобой, Синдзо, и с Сёдзо, пропадает всякое желание… Десять лет мы бедовали вместе! Если бы смерть нас разлучила, тут уж ничего не поделаешь, но расстаться при жизни! Ну, да видно, ничего не поделаешь — судьба! Береги себя, Синдзо, не очень увлекайся женщинами, живи в дружбе с Сёдзо, будь терпелив с ним. Ты ведь знаешь — калеки бывают капризными. Я самый старый среди вас и умру раньше всех. Вот и хочу пожелать вам долгих лет жизни после моей смерти.

Кодаю хотел было прервать излияния Коити, но раздумал, решив дать ему выговориться.

Бросив взгляд на молчаливо сидевшего рядом Исокити, Кодаю спросил:

— А ты ничего не хочешь сказать Синдзо на прощание?

— У меня такое чувство, будто мы расстаемся с Синдзо и Сёдзо ненадолго и обязательно встретимся снова. Вместе с нами в Японию отправляется русская официальная миссия для торговых переговоров. Думаю, переговоры будут успешными. Из японцев только мы одни знаем Россию — хочешь не хочешь, а нам придется еще побывать здесь. Вот и Лаксман говорит то же самое. Японии без этого не обойтись. К тому же Лаксман имеет серьезные намерения посетить. Японию, он просил меня подготовить для него кое-какие сведения.

— Да, хотелось бы, чтобы все было именно так, — пробормотал Кодаю.

Исокити беспрекословно верил в то, что говорил Лаксман, — у него не было оснований сомневаться в этом. Лаксман делал все, чтобы приблизить этот долгожданный день, и вот его усилия принесли плоды.

Время от времени Кодаю, подобно Лаксману и Исокити, уносился мыслями в казавшееся ему светлым будущее. Но он сразу одергивал себя, даже в мечтах будущее пугало его. И он заставлял себя о нем не думать. Знания, накопленные ими за десять лет скитаний по России, могли принести им в будущем большую пользу, но могли обернуться и неожиданными опасностями. Поэтому заглядывать в будущее было страшно — как в темное бездонное болото. И Кодаю старался думать только о возвращении на родину. Этим он жил все десять лет, ради этого терпел невзгоды…

Переводчиками при русской официальной миссии, направлявшейся в Японию, были назначены Трапезников и Туголуков. Татаринова почему-то отставили. Туголуков был исконным русским. В свое время он изучал японский язык в иркутской школе, но изъяснялся по-японски с большим трудом, а понимал еще хуже. Японцы считали, что знания Татаринова значительно лучше, и им было непонятно, почему выбор пал на Туголукова.

Последующие дни проходили в предотъездной суматохе. В Иркутске у японцев было много знакомых — от богатых купцов до мелких лавочников. Помимо общих знакомых у каждого из них имелись личные друзья, и чуть ли не каждый вечер они проводили в прощальных застольях.

Кодаю потребовалось несколько дней, чтобы уложить вещи в дорогу. Он готов был захватить с собой все, что могло, на его взгляд, представить интерес в Японии. И все же Кодаю многое пришлось оставить, ибо путь до Охотска, где стоял на якоре корабль, был долог и труден. В один из тюков Кодаю сложил вещи, по которым можно было составить представление о национальной одежде и обуви: жилет, штаны, нижнюю Рубашку, кальсоны, плащ, шубу, шапку, сапоги; в другой — катушки с нитками, ложки, табакерки, ларцы, щетки, серебряные сосуды, чашки, чайники, кувшины, курительные трубки, гребни, бритвы, зеркала и прочие предметы обихода. Отдельно были упакованы кольца, серьги, карманные часы, медаль, микроскоп, кинжал, трости разного образца. Кодаю считал крайне важным привезти на родину географические карты, книги, денежные знаки и прочие ценные, с его точки зрения, предметы. Помимо карты России у него имелись карты Азии, Европы, Африки, Америки, а также сравнительная карта Азии и Америки. Захватил он с собой и портрет Екатерины II — на память.

За два дня до отъезда, получив разрешение в больнице, Кодаю перевез Сёдзо в дом, где жил Исокити. Он предполагал, что ослабит тем самым удар, который нанесет Сёдзо известие о возвращении троих японцев на родину. К тому же, думал Кодаю, здесь, поблизости от знакомых, Сёдзо не будет чувствовать себя столь одиноким. Кодаю решил, что сам он выедет из Иркутска утром, а Коити и Исокити останутся с Сёдзо до вечера.

В тот день, когда Сёдзо взяли из больницы, Кодаю отправился побродить по Иркутску. Он миновал Богоявленскую и Спасскую церкви и вышел к Ангаре. Начались как раз работы по укреплению ангарского берега, и вокруг, словно муравьи, копошились рабочие. Работы были запланированы еще несколько лет назад. Досужие люди говорили, что стоимость их исчислялась суммой в двадцать две тысячи рублей.

Кодаю вспомнил, какой ущерб приносят ежегодно деревням в Исэ разливы рек, и подумал, что неплохо бы такие же работы провести и в Японии. Но он понимал, что не так-то просто применить в Японии российскую технику укрепления речных берегов.

Утром двадцатого мая Кодаю навестил Сёдзо и сообщил ему о своем предстоящем отъезде в Японию. Сёдзо буквально остолбенел, но потом взял себя в руки и твердым голосом произнес:

— Желаю вам счастливого пути…

Кодаю подошел к Сёдзо, обнял его и стал подробно рассказывать, как все произошло. Потом по русскому обычаю трижды поцеловал его и поспешно вышел из дома. Закрывая дверь, он услышал, как Сёдзо по-детски разрыдался. Кодаю рванулся было назад, но стиснул зубы и вышел на улицу.

Двадцатого мая Кодаю, Лаксман и его сын Мартын выехали из Иркутска в Охотск. Лаксман намеревался встретиться в Охотске с другим сыном — Адамом, который отправлялся с ответственной миссией в Японию, и дать ему последнее напутствие.

Провожающих было много. Некоторые из них, в том числе Ходкевич и домочадцы Лаксмана, сопровождали Кодаю до станции Пукин, расположенной в двадцати двух верстах от Иркутска. Переночевав на местном постоялом дворе, они рано утром простились с отъезжающими.

Расставаясь с супругой Лаксмана, Кодаю преклонил колени и обнял ее ноги. В России так обычно прощаются дети с родителями, но у Кодаю это получилось вполне естественно и непринужденно. У него и в самом деле было такое чувство, будто он расстается с родной матерью…

Кибитка, в которой Кодаю ехал из Петербурга, была достаточно велика, и он предложил воспользоваться ей Лаксману и его сыну, сам же нанял в канцелярии другую, поменьше. В кибитку Лаксмана запрягли десять лошадей. Кодаю ограничился шестеркой. Вещи погрузили на телегу, запряженную четверкой лошадей.

Двадцать третьего мая Кодаю и Лаксман добрались до пристани Качуг, расположенной в двухстах двадцати верстах от Иркутска. На следующий день прибыли Коити и Исокити, выехавшие из Иркутска позднее, а вместе с ними — Трапезников, Туголуков и слуга Лаксмана.

Двадцать пятого мая Лаксман, Мартын и Кодаю отплыли на речном судне по Лене в Якутск. Среди пассажиров был уже знакомый Кодаю купец Шелехов. Они много беседовали во время путешествия. Кодаю крайне удивился, выслушав мнение Шелехова о том, что от нынешней миссии в Японию вряд ли можно ожидать чего-нибудь путного. Кодаю никак не мог понять, действительно он так считает или просто решил подразнить Лаксмана.