Сны о России

По прибытии в дом Лаксмана утомленные долгим путешествием путники повалились на постели и мгновенно уснули.

На следующий день Лаксман и Кодаю прежде всего отправились засвидетельствовать свое почтение генерал-губернатору Ивану Алферьевичу Пилю. Пиль принял их необыкновенно торжественно.

— Корабль, который доставит вас на родину, будет готов к отплытию в мае, — сказал он, обращаясь к Кодаю. — До той поры у вас есть время спокойно подготовиться к отъезду.

Пиль говорил с Кодаю очень тепло, потом провел гостей в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Генерал-губернатор проявил поистине необыкновенное гостеприимство. К столу было подано даже виноградное вино. Понимая, что главный гость здесь Кодаю, Лаксман почти не вступал в разговор, молча потягивал вино, а когда в бокале ничего не оставалось, наполнял его снова. Такой уж был Лаксман человек: в гостях всегда вел себя так, словно находился у себя дома. Только в присутствии Екатерины он изменял своим привычкам. Все прощали Лаксману его экстравагантность, считая ее естественной для столь выдающегося ученого.

Когда Кодаю и Лаксман вернулись из гостей, их уже ждали Коити и Исокити, они оживленно беседовали с Синдзо, с которым не видались целый год. Кодаю передал им подарки императрицы. Коити положил врученную ему шкатулку с серебряной медалью на полку в красный угол. Исокити попытался было открыть свою шкатулку, но Коити остановил его:

— Не надо! Это же подарено всем нам — не трогай руками, положи рядом с моей.

Исокити беспрекословно подчинился. Кодаю понял, что Коити сделал так, чтобы не испортить настроение Синдзо, которому медаль не полагалась.

Трудно сказать, понял ли это Синдзо, но он тут же сказал:

— Мы с Сёдзо остаемся и будем пожизненно получать жалованье — триста рублей серебром. Вам таких денег и во сне не увидеть, когда вы вернетесь в Японию. Счастье, если вы там десятую, а то и сотую часть заработаете. Конечно, сколько ни получай — все кажется мало. Но мне этих денег вполне достаточно.

Кодаю внимательно поглядел на Синдзо. Его лицо было ясным и беззаботным. За этот год Синдзо повзрослел, превратился в настоящего мужчину, думал Кодаю, Коити не хотел сделать больно Синдзо, а Синдзо, со своей стороны, говорил так, чтобы возвращающиеся на родину не чувствовали себя виноватыми перед ним. По этой же причине он старался казаться беззаботным.

Вечером Кодаю отправился в больницу проведать Сёдзо. Сёдзо сидел на стуле у окна и читал книгу. Увидев Кодаю, он воскликнул:

— Наконец-то все закончилось к лучшему! Есть на свете бог, и он внял вашим молитвам.

— Спасибо тебе за добрые слова. Но горько нам возвращаться втроем, оставляя Синдзо и тебя здесь.

— Все в руках божьих, — ответил Сёдзо. — Я тоже хотел бы вернуться в Японию. Да и есть ли на свете человек, который не думал бы о земле, где родился? Но бог сказал мне и Синдзо: ведаю, вы хотите уехать на родину, но терпите и оставайтесь здесь. Иначе вы сотворите несправедливость по отношению к тем, кто уснул вечным сном на Амчитке и в Нижнекамчатске. К счастью, есть среди вас, доживших до сегодняшнего дня, и те, кто ступит на родную землю, но есть и такие, кому не доведется это сделать. Так тому и быть. Вот что сказал нам бог.

Слова Сёдзо глубоко тронули Кодаю.

— Молюсь только об одном, — сказал он, — чтобы ты и Синдзо жили в дружбе и помогали друг другу.

— Не стоит об этом беспокоиться. В этой стране и дня не прожить, если не верить в бога. И Синдзо тоже сподобится услышать голос господень.

За этот год Сёдзо внешне очень изменился. Ничего не осталось в нем от крестьянского сына, который отплыл когда-то из гавани Сироко. Должно быть, оттого, что Сёдзо редко теперь бывал на солнце, лицо его стало бледным, глаза прозрачными и строгими.

На следующий день Кодаю вместе с Коити и Исокити отправился на Ерусалимское кладбище поклониться могиле Кюэмона. Синдзо с ними не было: он не показывался со вчерашнего дня.

— Синдзо, этот чертов сын, верен себе, — возмущался Коити, — без женщины жить не может. Мог бы отправиться к ней после того, как навестит Сёдзо и помолится у могилы Кюэмона, ведь он не был здесь целый год.

— Бог с ним, — успокаивал его Кодаю.

Как Сёдзо не может теперь жить без бога, так Синдзо не мыслит себе жизни без женщины, думал Кодаю. К тому же Нина — человек работящий, и если они хотят жить вместе, пусть так и будет.

— Пора бы им обвенчаться, — сказал Кодаю, — лучше сделать это, пока мы здесь.

— Ничего не выйдет, — возразил Коити. — Если Синдзо и обвенчается, то только после нашего отъезда. Ему будет неприятно, если мы, вернувшись в родную Деревню, расскажем, что он женился на иноземной женщине…

— Пусть поступает как хочет, — закончил Кодаю.

Он и сам подумал, что Синдзо поведет Нину под венец, когда они уедут. Наверное, по ее совету он принял христианскую веру…

Японцы медленно поднимались по крутому склону к кладбищу. Кодаю вспомнил, как хоронили Кюэмона накануне отъезда в Петербург. Казалось, это было давным-давно, на самом же деле миновал всего лишь год. С высоты холма японцам открылась белая лента замерзшей Ангары. В тот год река встала восемнадцатого января, за пять дней до возвращения Кодаю в Иркутск, и ее поверхность еще сверкала девственной белизной.

— В прошлом году река неожиданно вскрылась пятнадцатого марта, — рассказывал Коити. — Тогда унесло мужика вместе с лошадью и санями, гружеными мукой. Ну и шуму было!

— А в начале июля на колокольне Спасского монастыря установили часы, и теперь каждый день по нескольку раз колокол отбивает время, — подхватил Исокити, также желая рассказать о чем-либо интересном, происшедшем в отсутствие Кодаю.

— А восьмого марта, — продолжил Коити, — в Богоявленской церкви крестили якута. Крестным отцом был сам епископ, а крестной матерью — супруга генерал-губернатора Пиля. Весь город только об этом и говорил.

Японцы наконец подошли к могиле Кюэмона и молча склонили головы.

— Уезжаем на родину, Кюэмон, — прошептал Кодаю. Он с горечью подумал о том, что здесь спит вечным сном тот, кто больше всех стремился возвратиться на родину. Когда Кодаю произносил последние слова прощания, ему вдруг почудилось, будто камень на могиле Кюэмона чуть-чуть сдвинулся в сторону.

За истекший год в Иркутске произошло и немало мелких событий, о которых русские друзья не преминули сообщить Кодаю. Так, Кодаю узнал о замене иркутского обер-коменданта — этот пост занял жестокий человек Андрей Иванович Блюм; о кончине исполнявшего обязанности губернатора Михаила Михайловича Арсеньева — церемония похорон состоялась в Знаменской церкви. Злые языки говорили, что он проиграл свое состояние в карты и оставил дочерей без денег — вдове нелегко будет выдать их замуж. Арсеньев был очень добрым и гостеприимным человеком, и его напрасно обвиняли во всех смертных грехах.

Но главным были не сами новости, а то, что иркутяне сообщали их Кодаю как своему человеку, жителю Иркутска. Да и сам Кодаю чувствовал теперь такую симпатию к этому городу и людям, с которыми в ближайшее время должен будет расстаться навсегда, какой до тех пор не испытывал. Кодаю, повидавшему Москву и Петербург, Иркутск показался очень маленьким. Но в нем была какая-то особая привлекательность. Недаром Синдзо так хотел поскорее вернуться из Петербурга в этот город в излучине Ангары, где дома жались друг к другу, а утром и вечером над заваленными снегом крышами плыл колокольный звон…

В доме, где некогда поселили прибывших в Иркутск японцев, теперь жили только Синдзо и Исокити. Кодаю предоставили другой, более обширный дом там же, на Ушаковке. Чтобы не было скучно, он забрал с собой Коити. А Сёдзо по-прежнему находился в больнице. Так получилось, что теперь пятеро японцев помещались в трех разных местах…

Кодаю регулярно ходил в канцелярию, пытаясь выяснить, когда они смогут отправиться в Японию. Наконец в начале мая ему сообщили, что все подготовительные работы завершены и корабль готов к отплытию. Отъезд из Иркутска наметили на двадцатое мая. Кодаю сообщил об этом Коити и Исокити и предложил ничего не говорить Сёдзо вплоть до дня отъезда. Скрывать дату отъезда от Синдзо не было смысла, и при встрече Кодаю сказал ему: