Страница 43 из 82
– Так, видишь, того…— бормотал Васька, пробираясь вслед за хозяином.— Невтерпеж мне… Душа горит…
Войдя в комнату, Турлай вздул свечу, предупредил:
– Говори потише, люди у меня.
В избе крепко пахло конской сбруей. У печки и у стены спали два человека.
– Кто это у тебя, Захар Тарасыч? — шепотом спросил Купецкий Сын.
– Приезжие… Ну, что хотел–то?
– С жалобой я до тебя, Захар Тарасыч, как ты есть у нас новая власть. Кровопивец Жухлицкий нынче рвал меня собаками у себя во дворе…
Турлай оглядел Ваську, покачал головой:
– Ловко они тебя…
– Только ты уж не серчай, что среди ночи побеспокоил,— Васька шмыгнул носом.— Может, в другое время я ничего, глядишь, не скажу… А сейчас обида во мне. Живого человека собаками… это как понять–то, а? Не-ет, брат, нынче не старое время, не вдруг–то запугаешь людей, а? Турлай вздохнул, непонятно глядя на Ваську прищуренными глазами.
– Вот я и говорю…— Васька заторопился, глотая слова.— А еще в подвале у него орочон и двое восточников… Дед Савка сам видел их… Голодом морит, про золото пытает… И еще говорит, что власть, мол, к старому переменится… Ты мне скажи, может такое быть, а?
– Погоди, погоди, никто тебя не гонит,— Турлай оживился и, навалившись грудью на стол, приблизил к Ваське озабоченное лицо.— Про тех, что в подвале, это точно, не брешешь?
– Вот те крест,— Васька перекрестился.— Дед Савка своими глазами их видел.
– Ну, Аркадий Борисыч, язви тя в душу, теперь ты не отвертишься! — Турлай пристукнул кулаком по столу, но тотчас спохватился и с опаской глянул на спящих,— Самоуправство и нарушение революционной законности!
За это мы его прижмем, и крепко прижмем! Прими, Василий, благодарность от Таежного Совета. Классовая сознательность в тебе, выходит, просыпается, это хорошо.
Васька кашлянул, заморгал покрасневшими веками.
– Только, Захар Тарасыч, того… не говори, что это я сказал…— попросил он.
– Это как же так? — нахмурился Турлай.— Только я обрадовался, что в тебе заговорила сознательность рабочего человека, а ты уж и в кусты? Труса празднуешь? Эх, нехорошо, нехорошо, Василий!
– Так ведь того…— Васька потупился, зябко повел плечами.— Сам знаешь, сколько я натерпелся в жизни–то… Небось научишься опаске… А Жухлицкий, он ведь такой… шутить не любит, скор на расправу…
– Ну, господь с тобой,— недовольно сказал Турлай.— Вижу, не созрел ты еще до революционных наших дел… Что еще? Говори, не стесняйся.
Васька нерешительно облизал сухие губы, глазки у него беспокойно забегали, ускользая от сурового вопрошающего взгляда председателя Таежного Совета.
– Да вроде того…— промямлил он.— Того–этого… нечего мне больше говорить–то. Все как будто сказал…
– Н–ну, ладно,— Турлай, вздохнув, поднялся.— Все так все. Возьми–ка в сенях старую борчатку да ложись вон у печки. Если что надумаешь, утром скажешь…
Но ничего больше Купецкий Сын говорить не стал. Едва дождавшись серенького ненастного рассвета, он тихонько встал и, прихватив хозяйскую борчатку («После как–нибудь занесу, Турлаю–то она сейчас ни к чему, а мне сгодится…»), крадучись покинул избу. Выйдя на улицу, он зашагал деловито и споро — ночные страхи кончились, и Васька теперь знал, куда идти и что делать.
На окраине он стукнул в окошко вросшей в землю кособокой избушки. Хозяин, безответный, тихий мужичок Кузьма Кушаков, открыл тотчас. Узнав Ваську, засуетился, захихикал.
– Василь Галактионыч, благодетель ты наш,— приговаривал он, распахивая перед ним дверь.— Гостюшка желанный!..
Вот ведь как оно вдруг повернулось: непутевый, затурканный Васька— здрасьте!— для кого–то оказался благодетелем, Галактионычем!.. Его мигом стало не узнать — в избу он вошел фертом: бороденка кверху, без спросу одолженная борчатка молодецки наброшена на плечи, поступь важная, медлительная.
– Василиса, глянь, кто пришел!— шумел Кузьма.— Попотчуй дорогого гостя!
Из–за ситцевой занавески вышла Василиса, посмотрела на Купецкого Сына и взялась за щеки.
– Охти–мнешеньки, кто ж так тебя разделал, Василий Галактионыч?
– Это — ништо. Ты бы на супротивников моих поглядела, те куда страшней меня разделаны,— браво отвечал Купецкий Сын, опускаясь на лавку и оглядывая Василису замаслившимися глазками.
Баба она была еще видная из себя — лицо смуглое, чернобровое, сама в теле. Раньше она хаживала в «мамках». Старатели — целая артель или одиночки, собравшись человек по десять — двадцать,— нанимали расторопную бабенку стирать, стряпать, обшивать. Их–то и называли «мамками», а старателей, при них состоящих,— «сынками». Иные «мамки» были куда как проворны — не только варили–штопали, но и поторговывали самогоном, за золотишко оделяли любовью изголодавшихся по бабам старателей, а под конец выходили замуж за кого–нибудь из своих «сынков» и при немалых деньгах укатывали в «жилуху». Да, находились и такие шустрячки. Василиса же была баба бесхитростная, жила так: есть — хорошо, нету — тоже неплохо. Горемык и неудачников жалела. И дожалелась: обезлюдели прииски, оскудела тайга, и осталась Василиса при тихом, пришибленном Кузьме Кушакове, который и в лучшие–то времена еле пробавлялся заготовкой дров, сена и рыбной ловлей.
К золотому делу Кузьма сноровки не имел, только и радости, что иногда сдаст случайно намытое, «подъемное», золото.
Васька для приличия посидел, солидно кашлянул и, подмигнув,— Василисе:
– Того–этого, там чего–нибудь не осталось?
– Есть маленько, есть,— Василиса метнулась за печку и тотчас вынесла берестяной туесок. — Ну–ну! — Кузьма, смеясь, покрутил головой.— Я и то думал, куда она зелье спрятала. Все ведь обшарил, а в туесок заглянуть ума не хватило.
– Баба, она хитра и коварна есть как змея,— важно изрек Купецкий Сын, поднимая палец.— Об этом и в библии сказано… Ну, друг Кузьма, примем помолясь! — Перекрестился истово и поднес ко рту грязную фарфоровую чашечку с отбитым краем; выпив, крякнул, понюхал корочку.
Выпили и Кузьма с Василисой. Разлили еще по разу, и спирт кончился.
– Нету, что ли? — спросил Купецкий Сын, заглядывая в туесок.— Вот беда–то… Ладно, завтра еще принесу, ждите.
– И мучки бы немножко,— попросила Василиса, умильно поглядывая на Ваську.— А уж я б тогда такими шаньгами угостила!..
– Можно и мучки,— согласился Васька, обшаривая глазами стол.— А пожевать у тебя, хозяйка, есть что? Мне ить в тайгу идти…
Уже изрядно захмелевший Кузьма подвигал бровями и, глядя в стол, с усилием произнес:
– Ж–жарь, Василиса, рыбу.
– Так вся, родимый, вся,— пригорюнясь, отвечала та.
– Вот всю и жарь!
– Так нету ее, нету…
– Нету? — Кузьма рассердился и стукнул кулаком по столу.— Повешу!..
– За что, родимый?
– 3–за шею!
Чуть побурчав еще, Кузьма начал клевать носом, засыпать прямо за столом. Жалостливо причитая, Василиса отвела его за занавеску и уложила спать.
Купецкий Сын махнул рукой, поднялся из–за стола.
– А ну вас! Даже угостить толком не можете человека. Вот вчерась в гостях у Жухлицкого я такую штуку ел! Вроде сырого теста, ан не то, совсем даже не то. Пища — я те дам!..
– Ты уж не серчай, Василий Галактионыч,— упрашивала Василиса, выходя следом за ним в сени.— Сам знаешь, Кузьма–то у меня сла–а–бенький… А исть сейчас вовсе нечего…
– Ладно, ладно, не вой,— Купецкий Сын потрепал бабу по пышному плечу, притянул к себе.— Даст бог, принесу мучицы и кой–чего еще…
– П равда, Василий Галактионыч? — обрадовалась Василиса.— Ты уж не забывай нас…
Купецкий Сын меж тем подталкивал бабу к куче тряпья в темном углу сеней.
– Ой, что это ты выдумал!..— зашептала Василиса, однако послушно отступая шаг за шагом.— А вдруг да мой выйдет?..
Купецкий Сын молча повалил ее на мягкий ворох, и в тот же миг пронзительный визг потряс ветхие сени, так что сверху посыпалась соломенная труха. Какой–то пес вывернулся из–под Василисы, на бегу тяпнул Ваську за ногу и черной молнией шаркнул в дверь.
– Василиса! — невнятно донеслось из избы.— Чтой-то ты собаку забижаешь?