Страница 24 из 34
И теперь уже выплыл в воображении мальчика другой, новый образ матери, матери-покойницы, матери — умершей, которую он оставил сейчас в углу под образом в своем убогом жилище.
Завтра он вернется к ней вместе с батюшкой отслужить панихиду, но она уже не встретит его своей обычной ласковой улыбкой, своим добрым, любящим взглядом или участливым, полным тепла и нежности словом.
И опять глухие рыдания заклокотали в груди мальчика, и снова затрепетал Вася от охватившего его острого порыва горя…
Глава вторая
— Вот вам новый товарищ, ребятишки… Обижать его мне не сметь… Он, бедняжка, мать потерял только что. Сирота круглый. Утешьте его, как можете. Господь Бог указал нам жалеть и любить сирот. — И, говоря это, отец Паисий тихонько толкнул вперед Васю в сторону толпившихся у чайного стола детей.
После вчерашней метели погода совершенно неожиданно изменилась к лучшему. Солнышко весело заглядывало в скромные горницы церковного дома. Было светло и уютно в небольшой столовой, где весело пыхтел пузатый самовар и оживленно шушукались о чем-то дети. Их было семь человек. Старший, гимназист Митинька, худенький, с вытянутым лицом и чернильными пятнами на пальцах, четырнадцатилетний подросток, за ним двенадцатилетний Киря, тоже гимназистик, белокурый, плотный, с задорными огоньками в серых бойких глазах мальчуган, одиннадцатилетняя Майя, бойкая, живая девочка с пронырливой, хитренькой мордочкой лисички, и девятилетняя Люба, бледная, худенькая, с задумчивыми глазами девочка. Затем шло еще трое малышей: Шура и Нюра, две девочки-погодки шести и пяти лет, и хорошенький трехлетний карапузик Леша. За самоваром сидела сестра покойной жены отца Паисия, девица лет сорока пяти с неопределенного цвета жидкими волосами, недовольным выражением кислого лица, — Лукерья Демьяновна.
Вася, приведенный сюда поздно ночью накануне отцом Паисием и не встретивший за поздним временем никого из членов семьи, теперь, в восемь часов утра, нашел всю семью в сборе за утренним чаем.
Мальчик, не сомкнувший ни на одну минуту глаз за всю эту ночь и проворочавшийся до утра на узком клеенчатом диване в комнате своего благодетеля, теперь едва держался от слабости на ногах. А между тем восемь пар глаз были устремлены на него с самым жадным любопытством. Он весь вспыхнул под этими настойчиво разглядывавшими его, как диковинную зверюшку, взглядами, весь съежился и не знал, куда девать руки и ноги.
— Ну вот, садись, мальчик, выпей чаю с молоком и с ситным… Подкрепись маленько, а потом пойдем панихидку отслужить по твоей матери. Завтра ее хоронить будем. Надо, чтобы честь-честью все было, как у людей… Да ты садись, не смущайся, никто тебя у нас не обидит. Митинька, ты старший, возьми его под свою защиту, тебе его поручаю. — И, говоря это, отец Паисий усадил Васю, подставил ему только что налитый Лукерьей Демьяновной стакан горячего чаю и, взяв из сухарницы большой ломоть ситного, положил его перед мальчиком.
Дети, повскакивавшие было с мест при появлении гостя, снова расселись вокруг стола.
— Что же он, жить будет с нами, папаша? — осведомился басом четырнадцатилетний Митинька, давно уже считавший себя взрослым, самостоятельным человеком.
— Да. Авось в тягость не будет. Мальчик славный и почтительный. Все его знают в слободе. Деться ему некуда. Нас не объест пока что, а там — посмотрим.
— Вот нужда была такую обузу на плечи взваливать, — забормотала себе под нос Лукерья Демьяновна, — своих у нас ртов мало, что ли, забот да хлопот и без него найдется. Уж больно вы милостивы, братец. — И маленькие глазки старой девицы окинули Васю недружелюбным взглядом.
Отец Паисий с укором взглянул на свояченицу.
— Полноте, сестрица, — заговорил он миролюбиво, — полноте Бога гневить, все мы, слава Тебе, Господи, сыты, одеты и обуты, а где восемь-девять душ ублаготворены, там ублаготворится и десятая. Не объест наших птенцов чужой птенец, пришлый. Ведь сирота он круглый: ни отца, ни матери, пожалеть его надо.
— И-и, всех-то сирот не пережалеешь, братец! — фыркнула свояченица. — Вот поглядите-ка лучше, у Любы платье-то все в заплатах, девчонки в школе смеются, а у Кири сапоги давно каши просят.
— У меня, папаша, действительно сапоги того… проголодались, — с шаловливыми искорками в бойких глазах заявил Киря.
— Ну-ну, хорошо, и платье Любаше, и сапоги Кире будут… Все будет, дайте срок справиться, — как-то виновато, застенчиво произнес отец Паисий. И снова обратился к своему соседу Васе: — Ну-ка, мальчик, пей чай. Горе-то горем, а подкрепиться следует. Силы-то молодые, хрупкие, их пожалеть надо.
— Другие-то священники, — забубнила своим неприятным шипящим голосом Лукерья Демьяновна, — в дом несут, а вы, братец, норовите блюсти чужой интерес больше собственного. Вот скольким помогаете: венчаете, да хороните, да крестите даром… А что толку, уважения вам от того больше разве? А сейчас-то лишний рот в семью навязали, подумаешь тоже — доходно как! Провизия-то нынче — не приступись, дорого как! Намедни мясо на базаре на две копейки на фунт вздорожало, а вы…
— Довольно, довольно, уши вянут слушать, что вы говорите, сестрица. Пойдем к покойнице, Василий! — решительно заявил Паисий мальчику, который через силу проглотил кусок ситного и запил его чаем.
Мальчик, испуганный и встревоженный только что слышанным разговором, стремительно вскочил с места и, не поднимая глаз, бросился следом за отцом Паисием к двери.
— Поблагодарить за чай не мешало бы, — прошипела ему вслед Лукерья Демьяновна, — вот деревенщина-то, простого приличия не знает, — добавила она, рассерженная вконец на Васю за то, что тот, не расслышав ее замечания, не вернулся назад.
— Не всякое лыко в строку, тетенька, — делая серьезное лицо, вступился Митенька, методически прихлебывая чай из стакана. — До того ли ему? Слышали сами, мать у него умерла…
— Это не мешает, однако, вежливым быть, — не унималась Лукерья Демьяновна, и вдруг, заметя вертевшегося у самовара Лешу, неожиданно обрушилась на него.
— Ты чего здесь толчешься? А? Обвариться хочешь? Вот постой ты у меня! — И увесистый шлепок заключил эту короткую, но внушительную тираду.
— Оби-за-а-ют! — неистово завопил Леша, разражаясь пронзительным плачем.
— Ну, слава Тебе, Господи, давно рева не слышали, начинается! — морщась, как от боли, проронил Митинька.
— Утренний концерт — и то на безделье дело, а главное, даром, — вставил Киря.
— Хи-хи-хи! — закатилась пронзительным смехом Маня.
— Не надо обижать Лешу, — краснея до лба и волнуясь, заговорила Люба, быстро вскакивая со своего стула и направляясь к плачущему мальчику. — Покойная мамочка так жалела Лешу, что просила, умирая, не обижать его, — заключила она, взглянув с укором своими большими грустными глазами на тетку. Потом присела на корточки перед все еще безутешно плачущим малюткой и утешала его, гладя по головке своей худенькой, маленькой ручонкой.
Нюра и Шура, две белобрысенькие девочки, тоже подошли к младшему братишке и к Любе.
Лукерья Демьяновна при виде этой сцены нимало не смягчилась…
— Сейчас же перестань реветь у меня, Леша! — прикрикнула она на малютку. — А ты, Люба, изволь глупостей не говорить, никто не обижает это сокровище. Недотрога какой, подумаешь, слова не скажи, сейчас в рев…
— Хрупкая штучка, что и говорить! — вставил Киря.
— Мальчики, в гимназию! Маня и Люба, марш тоже, а то опоздаете и опять жалобы на вас пойдут. Да Софку мне позовите, она в сенях отцовскую рясу чистит… Митя, ты просил, кажется, вчера на карандаши? — деловито распоряжалась Лукерья Демьяновна.
— Просил, тетенька, — пробасил Митя.
— Киря с тобой пока своими поделится. Теперь не до покупок. Небось слыхал: новый рот отец навязал семье. Каждый грош теперь дома пригодится; значит, обойдешься и без карандашей до поры до времени.