Страница 11 из 34
— Это несправедливо! — неожиданно раздался голос с половины старших. — Дуся не виновата! Нет! Нет! — и Маргарита Вронская встала со своего места.
— Не виновата! — вторила ей графиня Стэлла.
— Не виновата! — отозвалась всегда невозмутимая Лизанька Берг.
— Молчать! — прикрикнула Сова на расходившихся девочек.
— Я вас прошу не шуметь! — надрывался учитель.
Но девочки уже не могли успокоиться, дело касалось их любимицы Дуси, которую обвиняли незаслуженно. Они волновались и шумели, как стая крикливых воробышков.
— Злой Баранов! Нехороший! — говорила Ярышка.
— Противный! Не люблю его! — отозвалась Карлуша. — Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!
— Он Дусю обидел! — неожиданно выпалила Ярышка, — противный, несносный, скверный… Так ему отплачу за бедняжечку Дусю! — Шалунья низко пригнула голову к столу и испустила короткое: "Бэ! Бэ! Бэ!" — очень похожее на блеяние барана.
— Это что такое? — возмутился учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза Ярышки невозмутимо смотрели на него, в то время как губы ее, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:
— Бэ! Бэ! Бэ!
— Что-с? — окончательно потерялся Баранов, бегая по классу и отыскивая виновную.
— Бэ! Бэ! Бэ! — продолжала неистово Фима, в то время как пансионерки, и старшие и младшие, давились от смеха.
— Кто это позволяет себе подобную дерзость? — строго спросил учитель, обводя класс испытующим взором.
Настасья Аполлоновна, красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось, а когда надзирательница бежала в противоположный угол класса, возобновлялось снова с удвоенной силой.
— Что же это, наконец, такое? — окончательно растерялся учитель.
И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, которую подруги прозвали Гусыней за ее неповоротливость.
— Не сердитесь, пожалуйста! — обратилась она к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на лице ее появилась глуповатая улыбка. — Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, а не мы.
Услышав замечание Машеньки, девочки не могли уже сдерживаться от обуявшего их смеха, и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.
Учитель, приняв слова Гусыни за новую насмешку над ним, совершенно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было разобрать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало неумолкаемое: "Бэ-Бэ-Бэ!" Фимочки.
Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:
— Это не баран, а Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!
И она указала пальцем на Ярышку. Смех оборвался разом.
— Стогунцева — ябеда! Шпионка! — заговорили во всех углах девочки.
— Ну так что же! — возразила Тася, — и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!
— И отлично сделали! — произнес учитель, — я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lle Стогунцева.
Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающей взгляд на Ярош и объявил:
— Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, — и стал объяснять новый урок к следующему дню.
Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Баранов, не прощаясь с девочками, поспешно вышел из класса.
— Шпионка! Доносчица! Фискалка! — закричали девочки.
— Стыдно доносить и фискалить!
— Девочки, оставьте ее, — послышался голосок Дуси, — она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? — обратилась к Тасе милая девочка. — Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? — спрашивала она Тасю.
Эта неожиданная ласка напомнила маленькой Тасе что-то милое, родное — напомнила маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, а не строгую и взыскательную, какою она казалась Тасе после падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Теплая волна прихлынула к горлу девочки, и ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны ее взбалмошного сердечка.
Она взглянула на девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.
— Ну вот! Ну вот! Я знала, что она не злая! Я знала, — говорила Дуся. — Она не шпионка и не злючка, а просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! — и она умоляюще посмотрела на девочек.
Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярышка и Карлуша — две закадычные подруги — не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его.
Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало-помалу привыкли к Тасе, Тася — к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю! Но Тася ошибалась; мама более чем когда-либо любила свою девочку и интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в Райское к маме ездил или сам Орлик, или же его сестра с отчетом о ее поведении и успехах.
До сих пор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление ее почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: Орлик успел сообщить ей очень утешительную новость. Ее дочь, неисправимая проказница, подружилась с Дусей Горской — самой лучшей девочкой из всего пансиона — и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна — мама Таси — очень скучала по своей девочке — и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву, в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестричке.
Немудрено, что посещения Орлика ждали с нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.
Но вернемся к Тасе.
Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидела за чаем вместе с пансионерками и жаловалась на головную боль.
— Ужасно трудно вставать по утрам так рано, — жаловалась девочка.
— Разумеется, нас будят с петухами, — подхватила недовольно графиня Стэлла. — Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.
— Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, — завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, — поддразнивала Тася.
— Молчи, пожалуйста! — прикрикнула на нее графиня Стэлла.
— Иванова! Ведите себя приличнее, — строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.
— Нет, право, Мавра звонит, точно на пожар, — заметила Лизанька Берг, большая любительница поспать.
— А я, девочки, и не слышу звонка! — со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.
— Тебе хоть из пушки пали над ухом и то не услышишь, — заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо младше своих лет.
— Я, девицы, спать люблю! — чистосердечно заявила Машенька.