Страница 9 из 74
Лисицын вздохнул. Как не помнить эту неприятную историю с Чугуновым. Здоровенный сорокалетний мужчина в разгар весеннего сева «загазовал», оросил трактор в борозде и не являлся на работу трое суток. Заменить его было некем, так и стоял трактор в поле. Директор потом наказал его выговором да рублем, и что толку? В отместку Чугунов уехал в соседний леспромхоз, устроился на трелевочный трактор и увез семью.
Пассажиры с пристани все тянулись по тропинке мимо них, с детьми и без детей, молодые и пожилые. Прошло, наверное, человек двадцать или больше того, Лисицын смотрел на горожан почти равнодушно. Чикин тоже перестал обращать на них внимание. Он смотрел вдаль на Двину. Там все более размытыми становились луг и крошечное плоское озерко на нем. И река потускнела, утратила свое жемчужное свечение. Лисицын собрался было домой, но Чикин вдруг заговорил о рождаемости, и директор насторожился.
— Вот в прежние годы в деревне хорошая, крепкая бабенка имела пять, шесть и больше детишек. Хлеба не хватало, на всю ораву пара сапожонок имелась, носили по очереди. Кому на улицу бежать — тот и надевал. А дети росли здоровые, послушные. С малых лет к труду привыкали. А нынче вроде как по лимиту — одного-двух выжмут, и точка. Стоп родилка… — Чикин рассмеялся и покачал головой. — Хоть жить теперь легче, сытнее. Без детей, брат, в избе скучновато, в деревне без них пусто. Детских голосов не слышно. Вот пишут в газетах: чтобы сохранить людские ресурсы, надо иметь двести шестьдесят детей на сто семей. Чем же все-таки объяснить низкую рождаемость? — Чикин посмотрел на директора и умолк в замешательстве. Только теперь он уразумел, что Степану Артемьевичу не очень приятен такой разговор. — Вы не думайте, что я камушек в ваш огород бросаю. Вы еще молодожены, у вас дети впереди. Нет, я вообще…
Это его оправдание еще больше усугубило неприятное впечатление. Но Лисицын не подал вида, что все сказанное ему слушать тошно. Он хотел было добавить, что дело не только в рождаемости. Есть и другие, не менее веские причины деревенского малолюдья, но тут у них за спиной раздался женский голос, резкий и грубоватый:
— Привет! Беседуете?
Лисицын и Чикин обернулись и увидели Софью Прихожаеву, доярку с Борковской фермы. Она подошла незаметно, неслышно, будто подкралась.
— Добрый вечер, товарищ директор! — Софья не сразу разглядела Лисицына и, узнав его, сменила вызывающе-развеселый тон на вкрадчиво-льстивый. — Думаю — кто тут сумерничает? Оказывается, вы. Угостили бы сигареткой.
Лисицын дал ей сигарету, зажег спичку. Софья, щуря припухшие глаза, прикурила.
— Можно к вам присесть?
Степан Артемьевич неохотно подвинулся на скамейке. Она села, заложила ногу на ногу. Чуть поддернула повыше юбку, обнажив гладкую белую коленку, и отвела в сторону руку с сигаретой.
— Значит, вы о рождаемости. Так, так… Еремей Кузьмич, почему вы, как активист-общественник и ветеран совхоза, в этом направлении никакой работы не ведете? Отвечайте на мой вопрос!
«И эта о том же!» — возмутился Лисицын и встал, чтобы уйти. Софья меж тем наседала на Чикина:
— Молчите? То-то! Куда вам… Куда вам, извините, заботиться о рождаемости! Вам уже поздновато…
— Замолчи, греховодница! — взорвался Чикин.
— А чего вы мне рот затыкаете? Я вам кто, жена? Чего вы на меня орете? Работаю честно. Товарищ директор, вы меня, конечно, извините, но вы мне в душу заглянули? Может, она у меня болит. Вы, конечно, извините меня, товарищ директор, но я хочу напомнить о себе. Я — живой человек, мне чуткость нужна. Надо, чтобы меня ценили. А вы, извиняюсь, не очень цените. Не-е-ет, не очень. Почему не выдвинете на повышение? Почему не представите к ордену или к медальке? Других обогрели вниманием, а меня забыли…
Софья опустила голову, задумалась и, не обращаясь ни к кому, сказала нараспев:
— Эх да без мила дружка постеля холодна, одеялочко заиндевело…
Лисицын махнул рукой и почти побежал с угора. Софья прокричала ему вслед:
— К молодой женке торопитесь? Очень даже правильно. — И Чикину, который тоже снялся со скамейки и пошел домой: — А ты куда, старый? Потолкуем еще. Мы не все вопросы проработали. Ха-ха-ха! Чего вы от меня удираете?
Софья, посмеиваяеь, встала со скамьи, втоптала в землю окурок и пошла в нижний конец села, бросив в тишину, как вызов всем, частушку:
Трофим Спицын возвращался на катере с рыбалки. Он осматривал сеть, поставленную в укромном месте возле Щучьего островка, там, где Лайма выходит в Двину. Островок был красив, гладок, как лесная полянка, поросшая мелконькой травкой, и обрамлен камышом. За ним на воде покоились широкие листья кувшинок. Тут в водорослях водилась всякая рыбья мелкота: плотвички, окуни, подъязки. А где мелкота, там и щучонки. Сегодня в сеть попало несколько небольших щук-травянок да десятка полтора окуней с плотвой средних размеров. Улов для настоящего рыбака скромный, но Спицын не жадничал: что попадет, то и ладно.
Когда он был помоложе да поотчаянней, то ловил на двинской быстрине стерлядку украдкой по ночам. Теперь стерлядь стала редка. Да он и не хочет больше конфликтовать с рыбнадзором после солидных штрафов и конфискаций сетей. Теперь он старается ловить по правилам, в отведенном месте, сеткой допустимых размеров. Рыбалка дело такое: сколько ни лови, всегда мало, и чем больше попадет, тем азартнее становится рыбак. Азарт переходил в жадность. Рыбнадзор был вездесущ, и Спицын научился сдерживать свои аппетиты.
«Прогресс», тарахтя мотором, взрезал носом вечернюю гладь реки. Волны от катера большими усами расходились в стороны и бились в невысокие торфяные берега. Спицын привычно повернул катер к плоту из бревен, заглушил мотор и тихо причалил. Забрякала цепь, рыбак скидал в мешок улов, спрятал в носовой отсек якорь, черпак, взял весла, подобрал мешок с рыбой и направился к калитке
Он заметил в сумерках возле кустов ивняка одинокую женскую фигуру, пригляделся.
— А, это ты! Здравствуй.
— Здравствуй, Троша, — ответила Софья.
— Чего пришла?
— Да так… Встречаю, — она взялась рукой за мокрый рукав его ватника. От Спицына пахло речной тиной, водорослями, сыростью. Не замечая этих запахов, она хотела поцеловать его, но он увернулся:
— Полно лизаться, Соня.
— Погоди, не торопись. Улов-то каков? Дал бы на ушицу!
Спицын положил весла на землю, развернул мешок и показал ей рыбу. Софья увидела в мешке только тускловатый блеск чешуи.
— Куда тебе, в подол? — грубовато пошутил он.
— Дал бы какую-нито тару…
Трофим сходил к катеру, достал из отсека жестяное ведерко и положил в него мокрых, еще трепыхающихся окуньков, сорожек и щурят.
— На, держи, — подал он ведерко Соньке.
— Спасибо.
— Вари уху. Хлебать приду.
— А что? И сварю, — оживилась она. — Я уж думала, ты больше ко мне не придешь. Который день носа не кажешь…
— Ладно, ладно, — Спицын усмехнулся. Софья, разглядев на его широком, скуластом лице с темными цыганскими глазами улыбку, приободрилась. — Скоро придешь-то?
— Вот Марфа спать уляжется… Она ведь как дворняжка сторожит. Не любит тебя.
— Чихала я на твою Марфутку. Мне она — как репой в овечий хвост. — И Софья пошла с ведерком по тропке наверх. Спицын постоял, поглядел ей вслед, белозубо улыбнулся в сумерках.
Софья медленно брела вдоль обрыва. У маленькой сельповской столовки, закрытой из-за позднего времени на висячий замок, повернула в проулок и вышла на главную улицу. Там свернула еще раз в поперечную, что вела к деревне Горка.
Если бы не эти плотные и неподвижные облака, было бы еще светло, белые ночи не кончились. Но облака отбрасывали на окрестность необъятную густо-лиловую тень. В сумерках белели только наличники окон да тесовые мосточки. Софья шла по ним осторожно, чтобы ненароком не споткнуться и не оступиться, — очень уж узки мосточки, в три доски, — и все думала о недавнем разговоре у скамейки.