Страница 71 из 74
— Вы хотели бы видеть всех своих коллег музыкантами? — спросил Штихель.
— Не обязательно. Это лишь пример из одной сферы. Я вовсе не хочу унизить учителя, боже сохрани! Я хотел бы видеть своего собрата свободным от всего, что мешает в работе, самосовершенствовании и отбирает у него силы, которые бы он мог обратить на общую пользу. Надо, чтобы заботу об учителе взял на себя целиком колхоз, совхоз. Пусть они обеспечат его жильем, питанием, дровами на зиму и так далее. Пусть учитель отдается воспитанию детей и всего населения целиком. Пусть он несет людям любовь к образованию и разносторонней культуре. И для этого надо, чтобы сам он был на очень большой высоте.
— Допустим, так, — сказал Штихель. — Но вот вы, Василий Дмитриевич, имеете вы корову, детишек, которые бы отнимали у вас время? Нет? А как вы заботитесь о культуре населения?
Девятов несколько смешался, но ответил:
— Я… как вам сказать… Я веду в школе кружок цветоводства.
— Хорошо. А результаты? Что-то не видно в Петровке ни клумб, ни газонов. У клуба — пустырь, лужок. Травка растет: тимофеевка, дикий лук, пырей, пастушья сумка. И вполне самостоятельно, без участия человека — полевая ромашка, одуванчики, колокольчики и лютики.
Девятов посмотрел на улыбающуюся Галю, на Штихеля, иронически пошмыгивающего носом, и рассмеялся:
— Да… Вы правы. Действительно, колокольчики… и лютики…
— А за цветами все идут к вам.
— К кому же больше?
— Вы меня извините, дорогой Василий Дмитриевич. Может быть, это с моей стороны и несколько бестактно, но уж на правах вашего старого знакомого хочу заметить: вам не удалось избежать одного грешка пенсионеров, людей заслуженных, ветеранов, очень уважаемых…
— Какого грешка? — насторожился Девятов.
— Страсти к морализированию. Некоей воркотне, что на вашем диалекте именуется критикой недостатков. Критика — критикой, но ведь надо и самим что-то делать, не только поучать. Не так ли?
— Может, вы и правы, — несколько обиделся Девятов. — Пожалуй, правы. Да! Я прочту в клубе несколько лекций о цветоводстве, раздам семена и прослежу, чтобы их посадили и непременно вырастили цветы.
— Очень похвально, Василий Дмитриевич. И у вас, наверное, есть сбережения — купили бы себе пианино. Играли бы по вечерам Брамса и Чайковского. Впрочем, оно есть — в клубе. Играйте там. Дайте хотя бы один концерт. Сольный.
— Я не знаю нот. И к тому же напрочь лишен музыкального слуха.
— Ага! — встрепенулся Штихель. — Почему вы тогда требуете от других, чтобы они услаждали слух петровчан музыкой?
— Штихель, хватит издеваться, — сказала Галя. — В принципе Василий Дмитриевич прав.
— Пусть будет так, — легко согласился Щтихель. — Но в деталях — каждому свое. Одному — музыка, другому — цветы, третьему — живопись. А все вместе — прекрасно.
— Прекрасно, когда все это передается другим. Вот о чем разговор! — нравоучительно заметил Девятов и посмотрел на Галю: — Скажите, я прав?
— Совершенно правы, — согласилась та.
Галя посмотрела на Александра. Он задумчиво пускал тоненькие колечки сигаретного дыма и смотрел куда-то вверх, в угол комнаты…
На улице было прохладно и тихо. В избах еще кое-где светились окна. Не очень далеко, на задворках, заливался пес, которого, видимо, не пускали в дом. Он то лаял, то выл протяжно и обиженно скулил.
— Художественно воет. Артист! — заметил Штихель. Пес как будто ждал этой похвалы и, дождавшись, замолк.
Над горизонтом стояли диковинные ночные облака. Величественные, нагроможденные друг на друга, с кучевыми шапками, они были окрашены поздней зарей в блеклые тона и светились словно бы нездешним, космическим светом.
— А знаете что, — оживился Штихель. — Есть не очень далеко от Петровки деревня Лебяжка. Места там живописнейшие! Не махнуть ли нам туда? Завтра воскресенье, в понедельник бы вернулись обратно.
— Мне о Лебяжке рассказывали, — отозвалась Галя. — И я подумывала о том, чтобы побывать там. А дорогу вы знаете?
— Все прямо и все лесом. Вы не боитесь?
— Чего же бояться?
— Лесом идти, да еще со мной?
— Вас я не боюсь. Боюсь леса.
— Со мной не пропадете. Ждите меня утром.
12
Штихель рано постучал в Галино оконце. Она выглянула на улицу, блеснули за стеклами ее белые плечи, по которым струились распущенные волосы. «Сейчас», — сказала она и задернула занавеску. По скрипучим половицам прошла на кухню, тихонько умылась, стараясь не потревожить хозяйку. Но Поликсенья была уже на ногах. Она принесла с улицы березовых дров.
— Куда ж вы такую рань?
— В Лебяжку собралась, — Галя перед зеркалом старательно прибирала волосы в узел, всовывая в него шпильки.
— Одна?
— С товарищем.
— Выпейте на дорогу молока.
…По холодку шагалось легко. Деревья, кусты, трава — все было мокрым от росы. Она осыпалась горохом. Скоро чулки у Гали намокли, и Штихель посоветовал их снять, Галя села на пенек, разулась. Голым икрам сначала было зябко, но потом ноги разогрелись в ходьбе, и стало даже приятно.
— Расскажите что-нибудь, — попросила она. — Хотя бы о своей профессии. Я о ней не имею ясного представления.
Штихель свернул и перекинул через плечо плащ.
— Езжу по районам, смотрю, как люди живут, потом возвращаюсь и отписываюсь…
— Отписываетесь? Что за термин? Даже звучит как-то неблагозвучно.
— Сотрудник, вернувшийся из командировки, обязан быстро сдать материал, то есть отписаться.
— И все? Но ведь ваша работа творческая? У вас бывают неудачи или трудности?
— Как и во всякой другой работе.
— Например?
— Ну, например… Вот позавчера я встретился с комбайнером Трофимовым. Это — лучший комбайнер совхоза и, как мне сказали, личность интересная. Прихожу в поле. Он остановил комбайн, пригласил меня на площадку. Я взобрался, стою. Он знай крутит штурвал да вперед посматривает. Ну, я тоже смотрю: агрегат стрижет хедером хлеб, грохочет молотилка, помощник комбайнера на копнителе солому сбрасывает. Через каждые полчаса остановка: приходит машина, забирает из бункера зерно. Я пытаюсь заговорить с Трофимовым, что да как. А он все молчит. Только вежливо кивает. Потом наконец сказал: «Вот, товарищ корреспондент, сделаем перерыв на обед, тогда все и обговорим».
Сделали перерыв, поели, закурили. Ну, думаю, теперь самое время потолковать. Стараюсь исподволь завязать беседу. Он встает и говорит: «Поели, передохнули малость — пора и за дело!» И опять на площадку. Заводит мотор, кричит: «Вы, товарищ корреспондент, смотрите, тут все видно, вся работа. Наблюдайте, значит!»
Так мы и проездили весь день. Вечером он поставил комбайн на меже: «Пойдемте теперь в деревню, отужинаем, отдохнем до утра».
Ну, думаю, уж вечером, дома-то я его расколю! Не тут-то было. Угостил отменным ужином, горницу для ночлега отвел, а о себе — ни слова. Все «да» да «нет».
— Бывают же такие неразговорчивые люди! — посочувствовала Галина.
— Вот именно. Не любят популярности. И еще думают: напишут, мол, расхвалят, а потом какая-нибудь неудача, люди скажут: «Гляди-ка, хваленый-то Трофимов как подкачал!»
Но есть и другие. Словоохотливы, выложат все, как на исповеди. Говорит, так прямо-таки чувствуешь: товарищ привык к интервью, так и чешет, опережая твои вопросы. Блокнот весь испишешь. А сядешь за очерк — не получается. Наблюдения оказались поверхностными. Самые главные черточки характера остались «за кадром». Опять неудача…
Бывают счастливые, редкие случаи, когда удается без наводящих вопросов вызвать человека на откровенность. Совершенно случайно, в необычных, неофициальных обстоятельствах: в гостинице, в пути, на перевозе, на речном теплоходе. Беседуя без наперед заданной цели. Человек раскрывается, как лилия на озерной глади — во всей красе… Тогда и рождаются хорошие очерки — мечта журналиста.