Страница 62 из 70
— Да разве это к Миклашевской? Это к женщине вообще. Русский поэт — к русской женщине.
И добавил, искоса глянув на Наденьку:
— Вольпин знает.
А Надя с вызовом бросила:
— Нет, Вольпин не знает. Ничего Вольпин не знает.
Она лукавила, на самом деле она знала многое. Чуть позже Надежда Вольпин напишет в своих воспоминаниях:
«Любовь хулигана»… В жизни-то хулигана нет, есть лишь поза хулигана в стихах. Нет и его любви — есть жажда полюбить. Ты сказал: «Стихи не к Миклашевской, они к русской женщине вообще, и в частности, знаешь сама, к тебе». Нет, неправда. На стихах отпечаталось и что-то от облика твоей красавицы, даже ее имя обыграно.
Это все останется в моих думах, но в них я тебе никогда не признаюсь, мой бедный друг!»
В октябре того же двадцать третьего года в «Стойле Пегаса» произошел многозначительный разговор. К столику, где сидела Вольпин, подошел Иван Грузинов, давно друживший и с ней, и с Есениным. За его спиной маячила фигура пьяного Есенина. Грузинов стал просить Вольпин:
— Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Прямо сейчас.
— Ко мне? — удивилась Вольпин. — Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
— Поймите, — говорил Грузинов, — тяжело ему с Галей! Она же…
— Знаю, любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу. Почему же ко мне? Со мною ему легче, что ли?
— Эх, — вздохнул Грузинов, — сами себе не хотите счастья!
Но в счастье с любимым Наденька Вольпин не верила — ни для себя, ни для него.
А Грузинов продолжал:
— Уведите его к себе и держите крепче. Не себя, так его пожалейте!
Но Наденька не могла увести к себе Есенина. Во-первых, в ее доме шел ремонт и ее переселили в чуланчик, где было так холодно, что вода в кувшине замерзала. А во-вторых, и, это главное, она уже знала, что будет ребенок и ей, чтобы благополучно доносить его, нужно беречься. Но пока это было тайной для всех.
К ним подошел Есенин и тоже попросил Надю увезти его к себе. Она и ему отказала. Тогда Грузинов подумал и предложил Есенину отвести его к Клычкову.
— К Клычкову? — взревел Есенин. — Не пойду! Он русофил!
Он выговорил слово «русофил» брезгливо, как ругательство.
«Больно было думать, — вспоминала Вольпин, — об этом вечере, что Сергей скитается бездомным и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело».
А Есенин стоял, прислонившись к стене, и вдруг разразился длинной хлесткой руганью.
Вольпин была неприятно поражена, раньше он позволял себе распускать язык при ней. И она убежала, простившись только с Грузиновым. Тот смотрел ей вслед с осуждением и, конечно, он был прав. Не должна была она бросать Сергея, растерянного, бесприютного. Это было как предательство.
На следующий день они опять столкнулись в «Стойле Пегаса».
Есенин сказал ей:
— Я, кажется, нес несусветное. Очень был пьян. Не сердитесь.
Не успели они сесть за столик, как к ним подвалили «друзья» Есенина и стали уговаривать его перейти к ним и выпить вместе с ними. Есенин разозлился и отрезал:
— Не пойду. Вечно куда-то тащат… Дайте мне посидеть с моей женой!
Когда Есенин отошел улаживать что-то со счетом за ужин, к Вольпин подошла поэтесса Адалис и сказала:
— Я не в первый раз наблюдаю: у Есенина удивительное лицо, когда он рядом с тобой! Успокоенное и счастливое. Нет, правда! — Она повращала своими прекрасными, продолговатыми, голубыми в прозелень глазами, как будто выписанными на белоснежной эмали, и добавила: — Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу.
Поздней осенью они ехали куда-то на пролетке. Было морозно. Есенин сидел задумчивый, погруженный в свои мысли.
— Почему у нас с вами с самого начала не задалось? — вдруг спросил он. — Наперекос пошло. Это была ваша вина. Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я любил вас… По-своему!
«Видно, уж слишком по-своему», — подумалось Наденьке, но вслух она сказала:
— Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силы начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью.
Однажды у них зашел разговор о заграничных скитаниях Есенина.
— Расскажите, — попросила Вольпин, — как и почему вы там перебили зеркала в парижской гостинице?
Есенин стал уверять Наденьку, что бил не он, а Дункан.
— Приревновала, ну и вошла в раж. На шум прибежала администрация. Я, как джентльмен, взял вину на себя.
Надя подумала, что это похоже на правду, может быть, того требовали деловые соображения. Как ни крути, главой фирмы «Всемирно известная танцовщица и ее молодой русский муж» была она, а не он.
Воспользовавшись случаем, она попутно спросила у Есенина, считает ли он Айседору Дункан крупной величиной в искусстве?
Есенин отвечал на этот непростой для него вопрос охотно и обстоятельно. У Нади мелькнула мысль, что, видимо, он давно все продумал.
— Поначалу, — сказал он, — искренне считал. Но потом, когда увидел танец другой тамошней плясуньи (имени он не назвал), недавно вошедшей в славу, я понял что почем. Дункан в танце себя не выражает. Все у нее держится на побочном: отказ от тапочек балетных — босоножка, мол; отказ от трико — любуйтесь естественной наготой. А сам танец у нее не свое выражает, он только иллюстрация к музыке, картинка. Ну, а та, новая, — ее танец выражает свое, сокровенное: музыка же только поставлена на службу.
В ноябре Есенин, встретив Надежду Вольпин, сообщил ей, что ложится в больницу — где-то в Замоскворечье — «то ли Пятницкая, то ли Полянка. Ну, Галя будет знать». Он взял с Наденьки слово, что она навестит его там. «Адрес возьмите у Гали».
Однако Галя и здесь не упустила возможности продемонстрировать свое верховенство — она самая близкая, самая доверенная — и не захотела сообщать Вольпин адрес больницы и даже не передала Есенину письмо от Нади.
Незадолго до того как Есенин лег в больницу, Надя Вольпин сообщила ему, что беременна от него и собирается рожать. Эта новость отнюдь не порадовала Есенина. У него уже было трое детей, но все они жили отдельно от него, и он с ними практически не общался.
Наденька ясно дала понять, что не рассчитывает воспользоваться положением и выйти за него замуж. Она сказала Есенину, что вряд ли возможно совмещать две такие разные задачи: растить здорового ребенка и отваживать отца от вина. И вот теперь, когда Есенину надо было ложиться на лечение, она стала допытываться, не слишком ли угнетает его мысль о будущем ребенке. И добавила:
— Если так, то ребенка не будет.
Есенин принялся с жаром уверять, что дело совсем не в нем, что его беспокоит будущее Наденьки. Если он ее отговаривает рожать, то только потому, что думает о ней, — вряд ли она представляет себе, насколько ребенок осложнит ее жизнь. На том и расстались.
Когда Вольпин во второй раз навестила Есенина в больнице, она застала там Галю Бениславскую с целой стайкой ее подруг и его поклонниц. Есенин принимал их не в палате, а в вестибюле под лестницей.
На этот раз он был с Наденькой почти груб. Возможно, тем самым он хотел угодить Гале.
— Вам сколько лет исполнилось? Двадцать восемь?
— Расщедрились! Хватит с меня и двадцати четырех.
Надя понимала подоплеку этого разговора — Есенин убеждал самого себя, что Наденька достаточно взрослая и он за нее не в ответе.
— Ну, да! — насмешливо произнес Есенин. — Вы еще скажете, девочка! Мы же с вами целый век знакомы. Когда встретились?
— Осенью девятнадцатого.
— Вот тогда вам было двадцать три.
— Было девятнадцать. Мои годы просто считать: в двадцатом — двадцать. В двадцать четвертом, в феврале, будет двадцать четыре.
— Все-то она девочка. А уж давно в возрасте!
— Дались вам мои годы. Свои не забывайте.
Через несколько дней Есенин заявился в промерзшую Надину комнату на Волхонке и вытащил ее из дома в какое-то кафе в полуподвале в переулке между Тверской и Дмитровкой. Есенина сразу же перетянула к себе за столик компания актеров, где его принялась обольщать грузноватая, игриво-кокетливая, уже немолодая, но еще красивая женщина. Есенину явно льстило ее внимание.