Клятва киммерийца

Энтони Уоренберг.

Клятва киммерийца

Глава первая

И даже в самый яркий, сиянием Митры пронизанный день сырой полусумрак продолжает таиться под тяжелыми черными ветвями, покрытыми темно-зеленой хвоей. Ходят предания, от коих стынет в жилах кровь даже у взрослых людей, а дети с криком просыплются в своих постелях, едва лишь образы из тех легенд подобно вздыбленной тьме проникают в их сны.

Предания эти гласят, будто глубины бескрайних глухих лесов есть обиталище древнего племени Всевидящих.

Тех, кого не видел никто, а если и случалось иному несчастному узреть их не людские и не звериные лики, то он платил за это дорогой ценой, утрачивая память, и речь, и волю, и вечно обречен был скитаться, как безумная тень, среди прочих людей, пока не погибал от неведомой тоски, высасывающей ему сердце. А то, что оставалось от несчастного, будто бы не было даже телом, но пустой оболочкой, подобной покинутому кокону насекомого. И сторонились люди тех лесов с их странным народом, и непроходимыми чащобами, и вечным мраком.

Путь варвара-киммерийца в Ландхааген, куда, согласно данной девочкой Мангельдой клятве, принятой им на себя, должен был он доставить украденную вероломным Гориллой Грином вечно зеленую ветвь маттенсаи, пролегал по самой границе этих странных и жутких лесов.

Первая часть клятвы была им исполнена.

Мерзкая обезьяна испустила дух в своем обиталище, Желтой Башне. И там же пал, защищая своего спутника, шемит Иава, оказавший немалую помощь киммерийцу в его битве с Гринсвельдом — преданный друг, сумку с записями которого Конан должен вернуть Халане, тщетно ожидающей своего возлюбленного странника.

Теперь варвар вновь остался один; однако спеша исполнить и вторую часть клятвы Мангельды, возвратить вечно зеленую ветвь последним выжившим из рода антархов — двум детям, коим суждено вдохнуть жизнь в умирающий Ландхааген, он не задумывался о собственной судьбе. Ибо великая, благородная цель гнала киммерийца вперед, и он, ведомый ею, не был склонен к бесплодному унынию и сомнениям.

В одном из селений, именуемом Туонелл, он решил прервать свой нелегкий путь, чтобы утолить голод и жажду и укрыться от ночного промозглого мрака.

Однако место это показалось ему весьма странным, словно покинутым людьми.

Конан проходил по единственной в Туонелле улице, лишь изредка слыша короткий злобный лай цепных псов из-за высоких изгородей и ощущая на себе настороженные взгляды, но ни один местный житель не попался ему навстречу, чтобы хоть из любопытства поближе рассмотреть черноволосого чужака.

Привычно сжимая в огромном кулаке рукоять меча, варвар наконец остановился возле строения, показавшегося ему менее убогим, нежели прочие покосившиеся и словно вросшие в землю до самых крыш дома. Он окликнул хозяев — но ответом ему была прежняя напряженная тишина; однако за мутным окном мелькнула и тут же исчезла чья-то тень.

Во все более сгущающихся влажных сумерках это видение производило особенно странное и неприятное впечатление, но киммерийцу недосуг было предаваться особой озабоченности по поводу местного гостеприимства, и он, не тратя больше Силой голоса на безответные призывы, с размаху врезал ногой по деревянной двери, ведущей внутрь строения.

Очевидно, такого усилия не требовалось, ибо дверь оказалась незапертой; несомненно, в доме кто-то жил, во всяком случае, характерных для покинутого обиталища запахов затхлости и запустения Конан не почуял.

Только серые тени, словно прячущиеся по темным, освещенным лишь неверным колышущимся светом едва теплящегося очага углам, продолжали свою безмолвную пляску, и варвар ощутил, что к сосущему чувству голода примешивается противный липкий холодок необъяснимой тревоги.

— Эй, хозяева, — рявкнул он, разгоняя настороженную тишину, нарушаемую лишь сухим потрескиванием дров в очаге, — передохли тут все, что ли?! Если нет, так за подобное отношение к путнику, нуждающемуся в пище и крыше над головой, вас уж точно следует отправить бродить по Серым Равнинам! Верно, они вам больше по душе, чем мир живых людей!

— Не ори понапрасну, чужак, — медленный скрипучий голос заставил киммерийца резко обернуться в ту сторону, откуда он раздавался. — Никто не звал тебя, ты явился непрошеным гостем, но требуешь себе милости и внимания. Подумай, благоразумной ли это?

Конан увидел перед собой женщину, возраст которой было трудно определить — седые длинные космы тонкими, точно паутина, прядями свисали ниже плеч, и, судя по ним, она была старухой; но на самом дне ее тусклых, словно пеплом присыпанных глаз плескалось темное пламя. В них не было страха — скорее, странная насмешка, такая же, что стыла в уголках серых, в тонкую нить сжатых губ. И этот взгляд, тяжелый и неподвижный, и таинственная саркастическая полуулыбка наводили оцепенение и желание развернуться и бежать со всех ног, как можно скорее покидая это явно проклятое богами место. Однако киммериец был не из тех, что готовы, подобно вспугнутому зверю, делать ноги, едва почуяв опасность.

Он привык встречать врага лицом к лицу и сражаться, если есть в том необходимость, а столкнувшись с тайной либо загадкой, находить ответ на нее либо вырывать таковой силой. Тем более что слова женщины показались ему весьма оскорбительными: как она смеет полагать, будто он просит о некоей милости?

Разве он приблудный шелудивый пес, униженно подползающий к чужому огню?! Конан решительно шагнул к наглой обитательнице странного жилища, но та и не подумала отступить. Только недоуменно изогнулись все еще темные, Нетронутые сединой стрелки бровей да презрительно дернулась верхняя губа, на миг обнажая идеальные белоснежные зеркальца зубов, пылающих отнюдь не старческий возраст.

И прежде, чем варвар успел открыть рот для решительной отповеди нахалке, осмелившейся столь неуважительно обращаться с гостем, женщина вновь заговорила:

— Не буди ненужный гнев в своем гордом сердце, чужак, и прибереги ненависть для более достойного противника, нежели слабая женщина. Не могу предложить тебе войти и быть в моем доме гостем, ты и так уже сделал это. Однако если есть на то твоя воля, раздели трапезу со мной И моей семьей, только прежде назови себя: трудно говорить с тем, к кому не знаешь, как обращаться.

— Ты-то сама кто такая? — проворчал киммериец, исподлобья с неприязнью продолжая разглядывать хозяйку, изменения в голосе которой не могли его обмануть, и опускаясь на стоящую вдоль стены низкую скамью.

— Я — Линн, женщина старейшины Туонелла и мать его детей, — ответила она. — Мой муж и повелитель должен сейчас возвратиться домой после охоты, но пока я заменяю его, ибо, когда он отсутствует, я — глава Туонелла.

— Что же, у вас нет мужчин, способных заменить твоего господина? — не понял Конан.

— Мой Бриккриу и я — одно целое, — возразила Линн, — лишь я могу исполнять его волю как свою собственную; таков закон.

В ответ на это объяснение варвар наконец назвал ей собственное имя, и не успел еще умолкнуть звук его голоса, как массивная дверь отворилась с тяжелым скрежетом, и его взору предстали еще трое людей.

Одним из них был неимоверно высокий, ростом едва ли уступающий самому киммерийцу, но худой, точно жердь, горбоносый мужчина потрясающей воображение наружности. Он выглядел точно порождение морских глубин, куда не достигает сияние благого ока Митры; — с совершенно прозрачной бесцветной кожей, сквозь которую проступали голубоватые нити сосудов, словно даже кровь его была не красной, а синеватой; бесцветными были и глаза, словно лишенные радужной оболочки, отчего расширенные в полумраке зрачки казались единственными темными точками среди пустыни этого неподвижного лица; белесые ресницы и брови тоже производили впечатление отсутствующих, а длинные, столь же светлые прямые волосы были гладко зачесаны назад и схвачены в хвост на затылке.

Альбиноса сопровождали две женщины, обе — зеркальное отражение Линн и столь же неопределенного возраста. Киммериец понял, что мужчина этот и есть, очевидно, Бриккриу, старейшина вымирающего Туонелла, а две безмолвные особы — порождения его и Линн.