Черная Луна

— Приятных тебе снов, — сказал он. — И не забудь перед сном помолиться.

— Спасибо, матушка, — с улыбкой отозвалась Карис. Неклен задул свечу и вернулся в гостиную, плотно прикрыв за собой дверь спальни.

Герцог Альбрек чуть не падал от усталости, глаза его от бессонных ночей налились кровью и слезились. Оттолкнув груду наваленных перед ним на столе бумаг, он поднялся, подошел к двери, ведущей в сад, и вышел в залитую лунным светом ночь. Бодрящее дыхание мороза немного освежило его, и он, ежась от удовольствия, долго вдыхал чистый стылый воздух. Потом слуга сообщил, что явился Неклен, и герцог вернулся в тепло своих покоев. Вид у старого солдата был настороженный.

— Как она? — спросил герцог.

— Хорошо, государь. Отдыхает.

Альбрек никогда не умел разговаривать с простыми людьми. Казалось, они и мыслят иначе, чем он, а потому и разговор с обеих сторон выходил нелегкий.

— Присядь, друг мой, — сказал он вслух. — Я гляжу, твоя рана снова кровоточит. Я пришлю к тебе своего врача.

— Кровь уже не течет, государь. Шов разошелся, только и всего.

— Ты храбрый воин, — сказал Альбрек. — Карис говорит, что ты служил под ее началом и прежде и хорошо ее знаешь.

— Не сказал бы, что очень хорошо, — осторожно ответил Неклен. — Правда, она отличный командир. Лучшая из лучших.

— Ты совершенно прав, — согласился герцог. — И все же сейчас в Кордуине всем нам нелегко. Слишком тяжелая ноша легла на наши плечи. Порой даже лучшим из лучших такая тяжесть может показаться… непереносимой. О Карис рассказывают множество историй. За последние годы она стала чуть ли не живой легендой. Кто-то поведал мне, что однажды после очередной победы она протанцевала обнаженной по всему городу. Это правда?

— О генералах всегда ходят разные слухи, — заметил Неклен. — Могу я спросить, государь, к чему вы клоните?

— О, я думаю, ты прекрасно знаешь, к чему я клоню, — отозвался Альбрек. — Это мой город, и я за него отвечаю. Ему грозят смерть и разрушение, к его стенам вот-вот подойдет враг, страшней и могущественней которого не знала история Кордуина. Неклен, я не имею права требовать от тебя честности. Ты не присягал мне. Однако же я буду тебе благодарен, если ты будешь со мной откровенен. Карис — отменный боец и превосходный тактик. В ее отваге я не сомневаюсь. Но хватит ли у нее стойкости? Ибо нам сейчас нужна именно стойкость.

С минуту Неклен молчал, упорно глядя в огонь.

— Государь, — сказал он наконец, — я не очень-то умею лгать и никогда не испытывал потребности упражняться во лжи — так что я буду прям. Я никогда в жизни не встречал людей, подобных Карис. Она — само противоречие, воинственная и нежная, заботливая и грубая. Да, она любит вино — и мужчин. Порой она загоняет саму себя до полного изнеможения — и тогда пьет. Как правило, без удержу. — Неклен пожал плечами. — Вопреки всему этому в ней есть величие. Именно это поможет ей все выдержать, так что не беспокойся за нее, государь. Когда дароты подступят под стены Кордуина, ты увидишь, как воссияет величие Карис.

Герцог слабо улыбнулся.

— Надеюсь, что ты прав. Я неплохо дерусь на мечах, но никогда не был солдатом. Да и не желал этого. Мой талант — знание людей. Увы, только мужчин. Женщины, скажу с радостью, до сих пор остаются для меня загадкой.

— И чудесной загадкой, — прибавил с ухмылкой Неклен.

— Именно так.

На краткий миг между ними вспыхнула искорка приязни. Герцог ощутил это — и мгновенно отстранился.

Неклен почувствовал, что настроение герцога переменилось, и встал.

— Если это все, государь…

— Да, все. Спасибо тебе. Будь рядом с Карис и следи, чтобы она… не загоняла себя.

— Постараюсь, государь.

Когда Неклен ушел, герцог придвинулся к столу и, положив перед собой стопку бумаг, снова принялся за чтение.

Дуводас и Первый Олтор пересекли каменистую пустошь, которая когда-то была Зачарованным Парком Эльдерисы. Вместе поднялись они на вершину Визы, одного из утесов-близнецов. Дуводас помнил, как впервые вскарабкался он на Визу и стоял на макушке этой нерукотворной каменной башни, откуда должен был перепрыгнуть на второй утес, Пазак. Все дети эльдеров совершали этот прыжок. Говорили, что он символизирует переход из детства в зрелость.

И сейчас, стоя на голой вершине Визы, Дуводас дрожал не столько от ледяного ветра, сколько от нестерпимой печали, которой наполняли его воспоминания.

— Зачем мы здесь? — спросил он.

— Гляди, — только и ответил Первый Олтор. Он начал петь, и голос его вплетался в ветер, становился его частью, непроглядный, как ночь, ледяной, как зимние скалы. То была песня звездного света и смерти. Странная эта музыка овладела сердцем Дуво, и он, расчехлив арфу, принялся играть. Звуки плыли из-под его пальцев, ясные и чистые, созвучные с песней олтора. Дуво понятия не имел, откуда взялась эта музыка, навевавшая глубокие, сумеречные раздумья. Никогда прежде ему не доводилось играть ничего подобного. Затем песня изменилась. Певучий, мелодичный голос олтора свободно взмыл к небесам. Мелодия все еще дышала сумрачной горечью зимы, однако олтор вплел в нее ясный переливчатый напев — словно первый лучик солнца после бури. Нет, подумал Дуво, как рождение ребенка на поле боя — несвоевременное, неуместное и все же невыразимо прекрасное.

Примерно в двенадцати футах над вершиной скалы засиял неяркий свет и очень скоро растекся, словно туман, по всей округе. Затем этот свет поднялся выше, сплетаясь по пути в призрачные, прозрачные образы. Дуво перестал играть и с безмолвным трепетом смотрел, как медленно возникает над ним сотворенный из света прекрасный город Эльдериса. Не просто здания, но даже цветы в парке и сами эльдеры — призрачные, застывшие. Дуво вдруг почувствовал, что мог бы шагнуть со скалы и стать частью света, который сиял всего в нескольких дюймах от края утеса. Он уже готов был так и поступить, но тут олтор оборвал свою песнь и положил руку ему на плечо.

— Ты не можешь уйти туда, друг мой, — промолвил он. — Время еще не настало.

Золотокожий Певец воздел руки, сомкнув ладони, словно бы в молитве, затем прочертил в воздухе вертикальную линию. Когда его руки упали вниз, в лицо Дуво ударила струя теплого воздуха. Потрясенный до немоты, он увидел, как сквозь линию, проведенную руками олтора, струится солнечный свет. Затем линия разошлась шире, и сквозь этот проем Дуво увидел город Эльдериса — не сотканный из света, но выстроенный из дерева и камня, незыблемый, прочный, настоящий.

— Я открыл Завесу, — сказал Первый Олтор. — Ступай за мной.

На подгибающихся ногах Дуводас шагнул в проем. Дети, игравшие в мяч, застыли, точно изваяния, и мяч, взлетевший над их руками, замер в воздухе, точно маленькая луна. Ни звука, ни ветерка, ни движения. Дуво поднял глаза к летнему небу. Облака тоже не двигались.

— Как это может быть? — изумленно спросил он у олтора.

— Время здесь не властно. И не будет властно. Пойдем, ты поможешь в том, что я должен совершить.

Первый Олтор пересек Великую Площадь и по широким гранитным ступеням подошел к Храму Олторов. Здесь тоже были эльдеры — отец застывшей рукой указывал на кости, белеющие на черном бархате, а дети стояли вокруг него, навеки замерев в безмолвном изумлении.

Первый Олтор постоял посреди громадного зала, озирая тысячи и тысячи костей. Затем он подошел к высокому алтарю и взял с него обломок красного коралла. Дуводас молча последовал за ним.

— Некогда это было моей кровью, — промолвил Первый Олтор. — Теперь — будет кровью моего народа. — Оторвав лоскут синего бархата, он протянул его Дуводасу. — Тебе придется завязать глаза, друг мой, ибо здесь сейчас вспыхнет слепящий свет, и ты навеки лишишься зрения.

Дуводас взял бархатный лоскут и крепко завязал им глаза. Олтор вручил ему арфу.

— Ты не знаешь песни, которую я буду петь, но пусть твоя арфа играет созвучно ей — как подскажет сердце.

И снова зазвенел певучий ясный голос олтора. Дуво выждал немного, вслушиваясь в мотив песни, затем заиграл. Даже сквозь бархатную повязку он различил, что перед ним вспыхнул яркий свет. Он слепил и терзал глаза, и Дуво поспешно отвернулся. Мелодия была похожа на Песнь Рождения, которой много лет назад обучил его Раналот, однако была бесспорно глубже, звучнее, разнообразней. Песня олтора звучала все громче, и в нее вливались все новые и новые голоса. Теперь звучал уже непостижимо огромный хор, и эта музыка дышала такой магией, что Дуво едва не лишился чувств.