Уважаемый господин дурак

Солнце проникало сквозь щели в стенах, и некоторые лучи падали почти прямо на головы двух собак, что лежали там без движения. Вероятно, они умерли несколько часов назад. Тощее тело Наполеона лежало на боку с подвернутыми лапами, на морде виднелись потеки пенистой слюны...

Гастон присел на корточки, закрыл лицо руками и не двигался. Томоэ стояла за ним, глядя на его плечи, совершенно беспомощная. Она ничем не могла помочь.

— Мы слишком опоздали, — вздохнул молодой человек. — Если б вы пришли парой часов раньше, мы, может быть, успели бы.

— Но он, кажется, не очень страдал. — Томоэ не ожидала, что ее слова утешат Гастона, но она должна была их сказать — хотя бы ради самой себя.

— Это потому, что мы делаем им уколы. Все не так, как в старые времена, — робко объяснил молодой человек. — Поэтому пес и не страдает...

Собаки в клетках, похоже, чувствовали, что происходит что-то нехорошее, и уже не лаяли так громко, как раньше, — они наблюдали за тремя людьми затуманенными глазами.

Гастон еще долго просидел на корточках. С тела Наполеона муха перелетела на ухо Гастона, но он не стал сгонять ее.

— Нам лучше уйти, — наконец сказала Томоэ и положила руку на плечо Гастона. Он встал, опустив голову.

Француз выглядел совершенно опустошенным.

Послеполуденное солнце все ниже опускалось над горизонтом, когда они покинули это печальное место. На сей раз путь до широкой улицы им обоим показался особенно длинным. Они снова встретили мороженщика — он, видимо, возвращался домой.

— Гастон-сан, мы найдем вам другую собаку вместо Наполеона, — мягко проговорила Томоэ. Но Гастон лишь слабо покачал головой.

— Вы не должны принимать это близко к сердцу. Давайте сегодня пригласим Такамори и устроим вечеринку.

— Томоэ-сан, я... — Гастон остановился, опершись одной рукой на стену, и продолжал тихим голосом: — Сегодня вечером я уезжаю из Токио.

— Уезжаете из Токио? Куда?

— На север. — Его длинное лицо выглядело так, что казалось — он вот-вот потеряет самообладание. Нос и рот сморщились, будто он старался сдержать слезы, готовые хлынуть из его глаз.

— Север? Я не понимаю.

— Там находится Эндо.

— Эндо? — с изумлением воскликнула Томоэ. — Вы не имеете в виду того Эндо?

Гастон промолчал.

— Но это не тот Эндо, Гастон-сан? Этого не может быть!

— Я уезжаю, — тихо, но твердо повторил Гастон. — Сегодня вечером.

Уже темнело, когда они шли по окаймленной деревьями аллее, что соединяла станции Итигая и Ёцуя. Из-за вечерней дымки темно-зеленые листья деревьев казались еще темнее. Вокруг никого не было, только двое мальчишек перебрасывались бейсбольным мячом в углу парка.

Томоэ никак не могла отойти от неожиданного решения Гастона уехать из Токио — особенно на север. С видом старшей сестры, которая пытается образумить младшего братца, она старалась отговорить француза от этой затеи. Она даже решила в тот день не ходить на работу, хотя обещала быть на месте к обеду. Больше трех часов она убеждала Гастона в правильности своей точки зрения. Пока они спорили, поезд подошел к станции Ёцуя и они вышли на платформу, намереваясь отсюда доехать на метро до Гиндзы. Но поскольку Гастон никак не хотел уступать, они пошли вдоль рва в сторону Итигая.

— Получается, что бы я ни говорила, мне не удастся заставить вас изменить решение?

— Нет, я поеду, Томоэ-сан.

Томоэ не могла этого знать, но когда Гастон увидел мертвое тело Наполеона на циновке, перед его глазами мелькнуло лицо Эндо. Он сам не мог понять, почему лицо киллера наложилось на мертвую собаку. Потому ли, что тело собаки как-то связалось в его воображении с тем человеком, кого собирался убить Эндо? Или эта связь возникла потому, что остекленевшие глаза Наполеона напомнили ему жалкого молодого человека, который корчился в приступе кашля на мокрой от дождя улице Санъя?

Жалобный лай в загоне мог навести его на мысль, что Эндо обречен пройти тот же путь, что и эти собаки, — к конечной живодерне. Пройдет немного времени, и Эндо, как и Наполеон, станет недвижным трупом, выставленным напоказ перед другими людьми. Гастон пытался выразить Томоэ все это, но его японского явно не хватало.

— Значит, вы твердо решили ехать?

— Да. Эндо-сан — мой друг, как Наполеон.

— Знаете ли вы этого человека, Гастон-сан?

— Да.

— Это невозможно. Вы не представляете, что он может с вами сделать? Разве вам не страшно?

— Да, мне страшно.

Томоэ в отчаянии всплеснула руками и посмотрела еще раз в большое лицо француза. Он еще тупее, чем она думала. Если б он не был полным идиотом, мог бы понять логику ее аргументов. Даже трехлетний ребенок понял бы это.

— Эй, бросьте нам, пожалуйста, мяч, — крикнул один из мальчишек. Гастон заметил мяч у своих ног, поднял его и со счастливой улыбкой на лице швырнул его игрокам.

— Дети получают удовольствие.

— Мы говорим не о детях. Я спросила, боитесь ли вы?

— Боюсь? Да, я боюсь, — ответил Гастон.

— А если боитесь, то почему едете, Гастон-сан? — И тут у Томоэ невольно вырвалось то, что она думала о нем с самого начала. — Ну не дурак ли вы?

Дурак. С того момента, когда она впервые увидела его в пропахшем трюме «Вьетнама», Томоэ неоднократно задавала себе этот вопрос. Его лицо, его неуклюжесть, его одежда — все могло вызывать у Томоэ только жалость и презрение. Она признавала, что ее брат прав, когда говорил, что у него доброе сердце, которое трудно отыскать в наши дни. Его можно было бы назвать святым, а если это и преувеличение, то — без сомнения — чрезвычайно добрым человеком.

Но в сегодняшнем прагматическом мире, когда каждый стремится обмануть другого, быть святым или просто добрым человеком равносильно тому, что быть дураком. По крайней мере, для молодой девушки, подобной Томоэ, Гастон не обладал какой-либо привлекательностью. Он был всего лишь большим бесполезным деревом. Да, большим бесполезным деревом. Это дерево стояло сейчас перед ней и рассеянно смотрело на детей, играющих в мяч. Вдалеке по небу плыли два или три облака, края которых заходящее солнце лучами окрасило в розовый. Прямо внизу, под тем местом, где они стояли, поезда, набитые возвращающимися с работы людьми, медленно набирали скорость после остановки на станции Ёцуя.

«У этого человека совершенно отсутствует здравый смысл, — думала Томоэ. — Сознает ли он, насколько непредсказуем Эндо? Полиция, возможно, не имеет в данный момент против него ничего конкретного, но они постоянно держат его в поле зрения как опасную личность. Понимает ли Гастон, в каком положении может оказаться, если будет и дальше разыскивать этого киллера, не думая о последствиях? Если да, его должно хоть как-то это заботить. Почему же тогда он стоит здесь с глупой ухмылкой на лошадином лице и смотрит, как дети играют в мяч?»

— Послушайте, Гастон-сан...

— Да.

Томоэ пришлось еще раз повторить вопрос, который она уже несколько раз задавала. Так мать говорила бы с недоразвитым ребенком.

— Вы действительно собираетесь пройти через все это?

— Да.

— Прежде всего — вы знаете, где можно найти Эндо?

Гастон кивнул. Он достал из кармана листок бумаги и показал пальцем адрес, написанный карандашом: Кобаяси-сан, гор. Ямагата, префектура Ямагата.

— Где вы это достали?

Гастон смотрел в землю, не зная, что ответить. Листок был в кармане плаща Эндо вместе с револьвером, из которого он вынул патроны. Тот самый листок, который водитель Умэдзаки передал Эндо по дороге из Санъя на Гиндзу.

— Значит, Эндо остановился у этого Кобаяси в Ямагате?

Гастон пожал плечами — не мог же он рассказать Томоэ, что произошло на стройплощадке.

— Я собираюсь рассказать об этом полиции.

— Non, non. Вы не должны. — Гастон выхватил бумажку из рук Томоэ. — Эндо не сделает ничего плохого.

Томоэ не могла на это возразить. Во всяком случае, даже полиция в Маруноути заявила, что у них сейчас нет причин для задержания Эндо.