Пальмовые листья

Капитан Мерцаев ехал на стадион без всякого желания и по дороге предлагал выйти из трамвая, а у футбольного поля воспрянул и на Федотова смотрел с особенным интересом. Возникла у него и озорная смелость, позволившая заговорить со знаменитостью. Когда Федотов обернулся к нам, капитан сказал:

– В игре-то он хорош на распасах.

Федотов, как и все игроки ЦДКА, привык считать всех офицеров за своих и ответил серьезно и доверительно:

– Поле тоже не видит. Все коло себя, да коло себя, а поле не видит.

– Что с ним делать-то теперь? Так и будет на подхвате?

– Что делать? - переспросил Федотов.- А то и делать. Свою игру каждый должен искать. Свою игру.

Молодой форвард снова промахнулся, Федотов вышел на поле и опять начал растолковывать: «Сказано же, сложись, когда на мяч идешь…»

Его окружили игроки, и самые молодые смотрели на него теми глазами и с теми улыбками, какие предназначаются высокому начальству. «Сами показали бы, Григорий Иваныч. Пробили бы разок»,- подобострастно загудели они.

– Размяться бы… А, ладно. Подай, Леха, справа. Гринин пошел подавать, а Федотов, сбросив пиджак, сделал несколько шагов вперед, занимая излюбленное место в штрафной площадке, и теперь это были совсем другие шаги: экономно-быстрые, упругие, подчиненные особому ритму, в который он мгновенно вошел как музыкант, только что перебиравший ноты обыкновенными движениями, а по знаку дирижера отдавший свои руки во власть мелодии. И тело его напряглось, развернулось, и хотя он остался в той же позе - чуть ссутулясь и опустив руки, показалось, что все в нем изменилось, все приготовилось к резкому рывку вперед.

Мяч был подан прекрасно. Он еще круто снижался на штрафную площадку, а Федотов сдержанно-упругими, кошачьими движениями чуть перемещался, выбирая место, чтобы мяч падал точно на таком расстоянии от него, которое необходимо для разгона и удара. Несколько молниеносных шагов, крутой наклон - почти параллельно земле - и знаменитый пушечный удар. И сколько бы вы ни видели таких его ударов, каждый раз остаетесь неудовлетворенными, не понявшими, как это произошло, не увидевшими самого главного. А телевидения с замедленным повтором тогда не было…

А вечером мы втроем не спеша покуривали перед сном па садовой скамейке возле общежития. Мы - три холостяка: я, капитан Мерцаев и Левка Тучинский пока еще держались вместе. Изредка к нам присоединялся Иван Семаков, если ему удавалось увильнуть от семьи, а Вася Малков привез свою Лилю из Ленинграда, толстогубую решительную девицу, снял квартиру где-то очень далеко и, по-видимому, был очень далек и от счастья. Опытный Левка о Лиле отозвался категорически нелестно: «Я ее по глазам узнал. Такая же, как я: так и смотрит, что можно сделать».

Тополя над нами шумели порывисто, по-осеннему отчужденно, и нет ничего лучше в такой черный холодный вечер, как быть рядом с друзьями, потеснее придвинуться друг к другу, делиться папиросами и мыслями и говорить негромко, ненастойчиво, соглашаясь и понимая. Мы обсуждали федотовский удар.

– Как он меня поднял! - который уже раз восторженно повторял Мерцаев.- Он меня буквально воскресил! Как он собрался перед ударом! Помнишь? «Подай, Леха, справа!» А? Ребята! «Каждый должен найти свою игру!» Поняли вы, ребята?…

Наверное, в этот вечер Мерцаев испытывал нечто похожее на опьянение - такое ощущение возникает при избавлении от долгой мучительной боли: ощущение возвращенной радости бытия.

– Мне особенно понравилось, что он вмазал в ближний угол,- поддакнул и Левка.- Никаноров и не рып-нулся.

– Да, ты прав,- соглашался Мерцаев,- но главное не в футболе. Главное в том, что мы увидели человека, осуществляющего свою человеческую функцию, реализующего свою сущность. Дело не в том, что он футболист, а в том, что он человек. Можно быть великим футболистом или великим поваром - не в этом дело. Игра здесь лишь форма проявления. Человек играет только тогда, когда он в полном смысле человек, и он становится полноценным человеком лишь тогда, когда играет. Верно я цитирую? А?

Он часто ошеломлял нас такими цитатками то из Канта, то из Шекспира и не старался удерживать удовлетворенную ухмылку: знай, мол, наших.

– Вот ты твердил о Тарасовой, о МХАТе,- говорил Сашка,- и теперь я понял, почему кино не дает такого эффекта. Человек может поверить лишь в человека, а не в его тень и не в звуки его голоса. Если на земле и существуют настоящие люди, то лишь потому, что они зажглись от настоящих. Сегодня я зажегся от Федотова.

– Снова займемся триодом?

– Может быть, и займемся. Не важно, чем заниматься. Главное в любом деле - быть человеком. Я иногда стыдился самого себя, потому что, думая о фронте, вспоминаю только хорошее. Почему? Я же не садист, не фашист, чтобы радоваться, когда вокруг калечатся и умирают друзья. Теперь я понял: вокруг меня там были настоящие люди. Каждый из них был готов стоять за меня насмерть, и я сознавал себя необходимым для них и умел делать то, чего они ожидали от меня.

– Ну, это понятно,- протянул Левка, не любивший таких разговоров.

А тополя шумели над нами отчужденно, будто громким шепотом сговаривались улететь на юг вместе с журавлями, и бесформенно рваные пятна света от фонаря нервно суетились, метались по аллее, то исчезая, то снова появляясь.

Из-за поворота аллеи вышли знакомые девушки, и среди них одна новая, с очень чистой и светлой кожей лица, будто на нее откуда-то падал свет, с большими украинскими очами и яркими четкими губами, врезающимися в щеки острыми, загнутыми вверх уголками.

Девушки остановились возле нашей скамейки. Лев-кина подруга визгливо воскликнула: «Чорти шо! Ребята сидят!» Левка ответил ей в тон: «Чорти шо и сбоку бантик»,- и начался обычный многоголосый прыгающий разговор. Мерцаев, лихорадочно оживленный в тот вечер, тоже включился: «Приглашаем вас завтра на футбол… Зрители интересуются именем этой девушки… Она - что? Глухонемая? А откуда у нее такие глаза?…»

Девушка стояла спокойно, не смущаясь, не поправляя платье или прическу. В свои семнадцать - восемнадцать лет она воплощала то редкое сочетание юной романтичности с естественной зрелой женственностью, которое особенно волнует мужчин. Взглянешь на нее - светящиеся карие очи, нежность колеи, стройность и легкость; взглянешь еще раз - нескрываемая обтягивающим платьем грудь, стройная округлость бедер, медлительно-мягкие движения. Ее большие яркие губы были раскрыты в высокомерно-таинственной улыбке, и девушка казалась недоступно прекрасной, поэтически одухотворенной.

Ее красота была настолько ярка, что даже Левка Ту-чинский смешался, поскучнел и не блистал обычным остроумием. Несмотря на свою неотразимость, он вообще избегал по-настоящему красивых женщин, едва ли не терялся перед ними и объяснял это тем, что не любит возиться, уговаривать, а предпочитает действовать наверняка. «Выбирай которую похуже,- учил он меня как-то.- Из благодарности она будет готова на все». И к Ольге он и не попытался подступиться, а бормотал что-то невпопад, поддерживая Сашкины пассажи: «Да. Вот именно. Пусть скажет, где она достала такие глаза…»

У Мерцаева в этом городе были какие-то знакомства, но теперь я почувствовал, что наступил тот самый момент. И я не ошибся: Сашка поднялся, как бы выполняя давно решенное, швырнул окурок куда-то в темный куст сирени и сказал: «А чего мы сидим-то здесь? Пойдемте, Оля: нам с вами по пути». Она послушно, но без торопливости и без смущения подала ему руку и посмотрела на нас с улыбкой, показавшейся мне победоносно гордой.

Ольга жила за городом, на небольшой станции, до которой пригородный шел минут двадцать. Ее белый украинский домик с зелеными ставнями и «садок вишневый коло хаты» можно увидеть из окна пассажирского поезда, и я недавно, проезжая на юг, нарочно стоял в покачивающемся коридоре у окна, справа по ходу. Несерьезный южный лесок - ни елки, ни березы - перешел в неяркую, жестяно неподвижную зелень садов со светящимися в ней трапециями и треугольниками шиферных крыш. Внизу потянулись аккуратные глухие заборы, и открылась улочка, уходящая куда-то вглубь, узкая и кривая, с зеркальным блеском неба в разбитой черноземной колее, наполненной вчерашним дождем. Знакомый домик, сонный и печальный, второй от угла, не переменился с той далекой поры.