Страница 17 из 17
Вокруг меня на трибуне уныло молчали полковники и майоры, и я вспоминал Сашку Мерцаева, который тоже прекратил борьбу и отъехал в сторону.
После второго периода счет был в пользу белых, в перерыве я уныло курил внизу, а вокруг восторженно шумели болельщики «Спартака»: «Какую банку Зимин сделал!… Даже если ничья - все равно в нашу пользу… Еще Старшинов свою шайбу не забросил…»
– Мне все предельно ясно,- вдруг услышал я знакомый голос.-Это в силу слабости.
Я поднял взгляд и увидел перед собой Мерцаева в гражданском костюме, почти совершенно седого, со странным лицом, причем сначала мне никак не удавалось определить, в чем заключается его странность.
– В силу слабости? - переспросил я.
– Я берусь выиграть матч,- сказал Мерцаев, узнав меня.
– Ты считаешь, что нужно восстановить первую тройку в прежнем составе? - спросил я.
– Это - детали. Любое сражение, любое дело можно выиграть, если его ведет человек. Просто человек. Понял? Обыкновенный настоящий человек, который сознает свой долг и исполняет его. Долг человека на земле. Понял? Человек модулирует хаос полезным сигналом. Не забыл еще такую терминологию? Могу попроще: человек организовывает, создает и изменяет к лучшему. В этом смысле его существования. Если сейчас пришел бы великий тренер, наш старший тренер, он выиграл бы. Он - гений.
– А гениальность - это уверенность. Ты раньше так говорил.
– Ты помнишь? Это в те времена, когда нам казалось, что мы достигли всего…
И наконец мы стали вспоминать и спрашивать.
– Служу,- сказал Мерцаев и как бы в подтверждение кивнул своему спутнику.
По невероятно элегантному костюму Мерцаева я начал догадываться, что Сашка служит где-то очень далеко.
– Пойдем, пивка, что ли, попьем,- предложил Мерцаев.
– Очередь безнадежная.
– Там наш человек.
«Нашим человеком» оказался еще один франт. У обоих Сашкиных спутников были такие же странные лица, как и у него, и когда мы устроились за столиком с кружками пива и бутербродами, я понял, в чем их странность: загар. Удивил не просто несвоевременный загар, а его особый оттенок, нечто вроде смеси шоколада с розовым маслом: ни в Москве, ни в Юрмале в это время года так не загоришь.
– У тебя был диплом что-то о боевых действиях в условиях жаркого климата? - спросил я.
– Чего-то я уж и не помню,- ответил Мерцаев иронически.
– Ты, наверное, сам его выбрал, а мы думали, что тебе навязали тему.
– Чего-то я уж не помню.
– А где Ольга?
– В гостинице платья примеряет,- сказал один из полковников.- Она их купила десятка полтора.
– Два,- сказал Мерцаев.
– Ну вот,- обиженно согласился полковник…
– Ребят, пора на трибуну,- сказал Мерцаев. Мы заспешили, и я на ходу спросил:
– Саш, скажи: теперь ты не сомневаешься, что выбрал правильную дорогу?
– Ни на миллиметр. Ты же лучше меня знаешь, как там у твоего поэта: «Мир неделим на черных, желтых…»
– Знаю. «Мир неделим на черных, смуглых, желтых, а лишь на красных нас, и белых-их. На белых - тех, что, если приглядеться, их вид на всех материках знаком, на белых - тех, как мы их помним с детства, в том самом смысле. Больше ни в каком».
– Вот и мы так думаем,- сказал Мерцаев и подмигнул своим друзьям…
В начале третьего периода Старшинов забросил «свою шайбу», счет стал 5:3 в пользу белых, и тогда-то и произошло то, на что надеялся Мерцаев, то, что происходит в жизни лишь изредка, но составляет основной ее смысл, то, что позволяет человеку быть человеком, а не скопищем страха, желаний и болезней, то, без чего не было бы ни мечты, ни сказки, ни песни. Сначала я заметил какое-то новое движение на скамейке игроков: кто приподнялся, кто повернул голову, кто крикнул что-то. Это, оттолкнув тренера, к игрокам прошел Тарасов. Отцовски нежными и в то же время мужественно-спортивными умелыми руками он охватил сзади голову нападающего, только что получившего сильную травму, помассировал ему щеки, что-то сказал - и тот распрямился, улыбнулся, что-то ответил. Игрока, сидевшего рядом, Тарасов похлопал по плечу, перед защитниками-виновниками последней шайбы патетически вознес руки, и вот уже стоял перед всей командой, спиной к льду и горячо и кратко объяснял, как надо выигрывать.
Сейчас же на лед вышла первая тройка, еще молодая тогда, но уже знаменитая. Стремительный, неудержимый, выкладывающийся до конца в рывке, в схватке у борта, в кутерьме у ворот, правый крайний начал атаку, передал шайбу левому, восхищавшему зрителей двух континентов артистическими неразгадываемыми финтами, неожиданными передачами и бросками в самый, казалось бы неподходящий момент, а могучий центральный нападающий, с вечной обидой на широком светлом лице (будто говорит: «Так я и знал, что ни фига у вас не выйдет»), уже выкатывался к пятачку.
Наши выиграли 8:5, и к выходу я шел с расслабленно-упоительным ощущением победы. В толпе вокруг горячо радовались болельщики красных, я присоединился к ним, соглашался и поддакивал.
Мы договорились с Мерцаевым встретиться после матча, но, наверное, не поняли друг друга, и я не смог его разыскать. Меня это особенно не расстроило: я успел узнать все, что необходимо для того, чтобы продолжать жить и бороться.
Пронизывающий ветер, вовсю закручивающий у Окружной железной дороги, казался мне первым дыханием весны, легко угадывавшимся в детстве в самый крепкий мороз, когда мы бродили по московским дворам и переулкам и мечтали о том, как будем сражаться с фашистами, помогая народу Испании.
Мы еще любили много песен. У одной из них мне запомнилась лишь строчка припева: «И увидим всех созвездий свет над океаном!…»
И пальмы с долгими листьями, то стрелами устремленными вверх, то тяжело переламывающимися к земле.