Лесные дали

Конечно, со стороны Кобрина была подлость. Погорельцев это понимал, но не придать этому никакого значения он не смог. Зерно подозрения было брошено. Валентин Георгиевич точно не помнил, когда в его семейной жизни началось охлаждение. Но после крупного разговора с Аллой в тот день, когда он пришел домой с этюдом с ландышами, отношения с женой и вовсе перестали быть нормальными.

Алла то придиралась к нему по мелочам, то вовсе не замечала мужа. С раздражением отклоняла все его упреки, просьбы и подозрения, жаловалась на свое плохое самочувствие, говорила, что она тяжело больна, и, возможно, очень серьезной болезнью.

Валентин Георгиевич, замкнувшись и насторожившись, стал размышлять, наблюдать и анализировать. Для него не было секретом, что жена его нравится мужчинам. А какая хорошенькая женщина не нравится? Поклонению Кузьмы Никитича он не придавал значения. Сообщение Кобрина и его намек озадачили. Мысль, что Алла могла увлечься Ярославом, ему казалась совсем неправдоподобной. Что из себя представляет этот лесник? В лучшем случае - Рожнов в молодости. Ведь он даже высшего образования не имеет. Что она в нем могла найти? Молодость? Да ведь и я не стар. Картинки рисует… Ну, подумаешь - картинки, толку-то что от них: все равно лесник, а не художник, денег ему за них не платят.

И вдруг подумалось ему с неприязнью, что картины Ярослава не просто нравятся Алле, а что она преклоняется перед художником, но не афиширует этого. Сейчас Погорельцев чувствовал это нутром. И вот теперь его телеграмма. Все дни, когда Серегин был в Болгарии, Алла была грустная, рассеянная.

"А может, встретить его на мотоцикле?" - еще раз подумал Погорельцев, выходя из лесничества. Рабочий день окончен, домой идти не хотелось. В последнее время он начал выпивать и под хмельком пробовал разобраться в своей семейной жизни. Ответа не находил, а жена смотрела презрительно и говорила одно и то же:

- Опять напился! Ну-ну, далеко пойдешь.

"А может, и правда поехать завтра на вокзал? - снова думал Погорельцев, идя домой пыльной дорогой между лесом и сочной отавой. - Телеграмму зачем-то дал. А может, не для меня эта телеграмма? Может, это для нее? Что, если сказать ей? Вот ведь неблагодарная. Я, можно сказать, из нее человека сделал, пришел к ней и протянул руку в трудную минуту жизни, когда ее мачеха из дома выгнала. И вот получай теперь, Валентин, в знак глубокой признательности".

Дома он сказал жене как бы между прочим, что завтра возвращается Ярослав. Алла ничего не ответила, но лицо ее зарделось, и она отвернулась. Спал в эту ночь плохо, одолеваемый нелегкими думами. Знал, что поезд прибывает в три часа дня. В два часа он приехал домой обедать. Жену дома не застал и решил, что она поехала на вокзал.

В половине третьего Погорельцев завел мотоцикл и помчался в город. К прибытию поезда он немного опоздал; пассажиры уже вышли из вагонов, с чемоданами, сумками и свертками толпились на суматошной привокзальной площади у такси и автобусов. Ярослава Погорельцев увидел, когда тот садился в такси. Никто, конечно, его не встречал, и Валентину Георгиевичу стало не по себе от своих подозрений. Он развернул мотоцикл и поехал в лесхоз к Виноградову.

Утром, проводив мужа на работу, Алла собралась по грибы. Она надела белую блузку и алую юбку, взяла небольшую корзину, охотничий нож и пошла в лес. Она любила собирать грибы, считала это лучшим видом отдыха, предпочитала ходить в одиночку…

Алла вошла в чащу густого молодого осинника. Пустынность и тишина сегодня не успокаивали ее, и она шла дальше, без обычного азарта срезала подберезовики. Несмотря на сухое лето, большинство подберезовиков были червивы. Птицы уже не пели. Они просто порхали по веткам, предупреждая друг друга об опасности коротким визгом. Тяжелые дрозды с шумом и трескотней вылетали иногда прямо из-под ног и увесисто, как камни, падали в золотистую зелень листвы. Где-то недалеко ровно и монотонно тарахтел мотор. "Очевидно, убирают рожь", - подумала Алла и вышла на опушку.

Ржаная река стояла в покорном безмолвии, наклонив колосья навстречу плывущему комбайну, который, уже дважды пройдя вдоль опушки, набросал на свежую, пахнущую зерном стерню охапки соломы. Алла остановилась и ждала, она любила наблюдать за работой комбайна. Издали он напоминал корабль, а вблизи какое-то алчное ненасытное чудовище.

Когда комбайн подошел ближе, она увидела за штурвалом маленького человечка, возбудившего в ней живое любопытство. "Ребенок за штурвалом. Не может быть, нет, это мне показалось". Она подошла по стерне ближе ко ржи и, когда комбайн поравнялся с ней, узнала в стоящем за штурвалом комбайнере своего ученика Мишу Гуслярова. Он был один, без отца. Это было так неожиданно, что она замахала руками, приветствуя юного механизатора, но Миша не понял ее жеста и остановил комбайн. Чумазый, запыленный, с выгоревшими волосами, Миша смотрел на учительницу вопросительно, и в то же время в его взгляде, во всей фигуре чувствовалась горделивая уверенность и достоинство.

- Гусляров? Тебе доверили машину?

Она увидела, что вопрос смутил Мишу.

- Папа заболел. Температура у него, - ответил Миша.

А по опушке леса от Словеней мчался председательский "газик". Кузьма Никитич, в соломенной шляпе и в белом полотняном костюме, на ходу соскочил с машины и, молча подав руку Алле, быстрый, решительный, строго обратился к парнишке:

- Ну-ка слезай… Иди сюда. - И уже к Алле: - Видали, какие фокусы выкидывают ваши птенцы!..

Из "газика" вышли шофер и долговязый парень в пестрой тенниске, молча кивнули Алле и, улыбаясь. наблюдали за разгневанным председателем и несовершеннолетним помощником комбайнера.

Миша подошел, виноватый, растерянный, готовый расплакаться, и смотрел на председателя ясными синими глазами, похожими на это утреннее небо.

- Кто тебе разрешил взять комбайн? - строго спросил Кузьма Никитич.

- Папа заболел. У него грипп.

- Это мне известно. Я спрашиваю, кто тебе разрешил выезжать в поле? Отец разрешил? - Председатель знал, что отец велел Мише сообщить бригадиру о своей болезни. И только.

Миша опустил глаза и, не поднимая головы, - ему было неловко оттого, что этот разговор происходит при учительнице, - ответил:

- Папа мне разрешал стоять за штурвалом.

- При нем. В его присутствии. А самостоятельно он тебе разрешал? - голос председателя несколько смягчился. - Я тебя спрашиваю?

Миша молчал. Алла сказала:

- Нехорошо, Гусляров. Ты же мог загубить машину. Ты еще… - Она хотела сказать "ребенок", но решила заменить это слово другим: - Не взрослый.

- Как я ее мог загубить? - Миша поднял вдруг оживившийся взгляд на учительницу. - Я прошлым летом работал помощником комбайнера. И папа мне разрешает… - он запнулся, отвел взгляд и прибавил: - Когда с ним…

- Вот именно, когда с ним, - сказал Кузьма Никитич и кивнул парню в пестрой тенниске: - Давай, Толя. - Парень пошел к комбайну, а председатель продолжал смотреть на мальчонку: - Ну, что прикажешь с тобой делать, товарищ Гусляров-младший? Снять с работы за самовольство?

Миша молчал, опустив белую с пшеничной желтизной голову. Слезы уже переполнили его глаза.

- Вы его простите на первый раз, Кузьма Никитич. Он понял и больше не будет, - попросила Алла.

Председатель поднял руку в сторону уже тронувшегося с места комбайна. Шофер окликнул: "Толя!" - и комбайн снова остановился.

- Иди. Да смотри, чтоб этого больше не было, - сказал Кузьма Никитич и заулыбался вслед убегающему Мише. Потом обратился к Алле: - Как он учится?

- Средне, - ответила Алла.

- Прирожденный механизатор. Техника для него все. Сутками может на тракторе или на комбайне сидеть. Я его понимаю. Я сам в детстве вот так же коней любил. Конь для меня был дороже всего на свете. А сейчас, как видишь, променял коня на тарахтелку. Разве что зимой по санному пути промчать со снежком. Помнишь, как в Новый год от Рожнова возвращались? Забыла?

Она с задумчивой грустью покачала головой: