Лесные дали

У крыльца стоял плотный приземистый человек в берете и пыхтел трубкой. Смуглое лоснящееся лицо его было непроницаемо. Перед ним, спиной к Цымбалову, стоял мужчина и раздраженно бросал гневные слова в каменное, невозмутимое лицо человека с трубкой.

- У нас горячая пора, работа, а вы отвлекаете людей от дела. Спаиваете народ.

Человек с трубкой - он был главным "коллекционером" старины - никак не реагировал на эти слова.

…Хлопнула дверца, и "Волга", подняв над селом густой хвост пыли, умчалась восвояси.

- Вона как! - произнес с сарказмом Терещенко. - Жулики ведь, а, Николай Мартынович? Как вы считаете? Аферисты.

- Не совсем, - ответил Цымбалов. - Конечно, никакой это не музей и никакого отношения к Министерству культуры они не имеют. Частные дельцы-предприниматели. Но не в них дело. Сейчас много бродит подобных шаромыжников по всей России. С ними ничего не поделаешь: состава преступления нет. Меня другое поражает: люди вещи на водку меняют, а за деньги не продают. Почему так?

- Да слушай ты его, врет ведь. Им самим выгодно на водку. Вон старик бронзовые часы отдал за три поллитровки. А часы-то антикварные. Им, может, цены нет. А три бутылки - что ж: сегодня суббота, завтра воскресенье - и бутылки пусты. Даже на похмел не останется.

- Пьют? - с грустью спросил Цымбалов.

- Пьют, Коля, - Терещенко вздохнул.

Помолчали… Терещенко был возбужден дискуссией с неожиданно заявившимися "коллекционерами" старины, возмущен и расстроен. Сказал:

- Ты прости меня, Николай Мартынович, вывели из равновесия.

- Не будем о них - их уже и след простыл, - посоветовал Цымбалов.

- Да ведь еще заявятся. Им, видите ли, здешние места нравятся. Девственный уголок рая. Я слышал, как они договаривались с одним нашим прощелыгой: мол, ты нам приготовь реликвии, а мы через месячишко-другой заскочим… - Махнул рукой: - Ну, черт с ними. Пойдем ко мне, поговорим, сколько лет-то не виделись. Жена обрадуется. Мы часто тебя вспоминаем. Твои книги вся семья моя прочитала.

- А может, сначала я но селу пройду? Поклонюсь родным местам.

- Ты как хочешь? Один или со мной?

- Лучше один. Ты своим делом занимайся. Я через часок-другой подойду.

Так и порешили.

Цымбалов шел по центральной улице села и не узнавал его. Время то ли стерло в памяти отдельные штрихи. то ли внесло поправки в действительность: знакомое и дорогое, как память детства, исчезло, а на его месте появилось новое. Навстречу Николаю Мартыновичу попадались люди, здоровались, глядя на него с откровенным любопытством. К его огорчению, он никого не узнавал даже из пожилых своих сверстников. И это вызывало досаду и горечь. Тогда он свернул на стежку к реке. Стежка бежала среди спеющего ячменя, засоренного осотом. И ячмень и осот были знакомы, и гвоздика у кромки ячменя, ярко алеющая рубиновыми лепестками. Цымбалов постоял у края поля, посмотрел в сторону новых кирпичных домов, построенных, должно быть, совсем недавно на окраине села. Решил пройти туда. У домов был какой-то необжитой вид - возле них посажены, очевидно, этой весной деревца-прутики. Когда-то сразу за селом начинался грибной лес. Теперь там зеленело картофельное поле.

Потом он сидел в уютном доме Петра Демьяновича Терещенко и слушал искренне довольного их встречей хозяина, с гордостью рассказывавшего о переменах в селе, произошедших за последние годы.

- А ты видел наш новый поселок? - восторженно вопрошал Терещенко. - Сорок шесть кирпичных домов построили. На каждую семью трехкомнатный дом со всеми удобствами. И газ привозной. Представляешь, в нашей глуши - газ?

- И кто в том поселке живет? - полюбопытствовал Цымбалов.

- Да любой колхозник может, плати четыре тысячи - не сразу, конечно, в рассрочку - и живи. А может, переедешь к нам? Как, Николай Мартынович? Давай поселяйся. Воздух у нас - не то что в городе: дыши не надышишься. И роман напишешь. Про нас. Все как есть изобразишь - и хорошее и плохое. И оно, брат, еще водится, и плохое. К сожалению нашему.

- Вижу, есть, - отозвался Цымбалов. - В молоке купаетесь, а воды нет. Искупаться в такую жару негде.

- Да что искупаться… - сказал Терещенко. - Я, как ты знаешь, здесь тоже недавно. Спорю с председателем, плотину, говорю, надо на речке строить безотлагательно. Соглашается, надо, говорит, построим, только не безотлагательно. В будущем. Сам он агроном, толковый хозяйственник, а вот некоторых вещей не понимает. И упрям. Не может себя побороть. Вода - это еще куда ни шло, дело разрешимое, плотину мы, конечно, построим. Возможно, даже в этом году. Написал бы о нас, о наших радостях и бедах. А Сергий твой Радонежский, ты извини меня, мог бы и повременить.

- Сергия ты не трожь. Историю забывать нельзя. Пушкину не давала покоя тень Святослава. - Цымбалов снял очки и начал их протирать.

- Не спорю, не спорю, дорогой Николай Мартынович. Да и не могу. Ты не забывай - я ведь историк, учитель истории. Всю жизнь историей занимался. А по-настоящему, мне кажется, только вот теперь, когда ушел на пенсию, добрался до самой истории.

В комнате было душно и накурено, несмотря на открытое окно. Терещенко вытер полотенцем розовое лицо и широкую лысину, сказал жене:

- Лизонька, не откажи в любезности, открой дверь, создай нам сквознячок…

О многом они переговорили за этот вечер, вспоминали школьные годы, сверстников. Мало кто остался в живых.

Больше полумесяца не был Ярослав в своем лесхозе. Мать, отец уговаривали погостить еще денек-другой: куда спешишь - цел он будет, лес твой, никуда не денется. А он заупрямился - ни в какую, ни одного лишнего дня. А тут еще сестренка встревает:

- Не видите разве - весь истосковался. Ждут его там.

Не слова, а шпильки, и в глазах хитрющих колючий смешок.

- Да кто же его там ждет? - отозвалась мать. А сестренка опять:

- Откуда нам знать: какая-нибудь березка или рябина.

- Начальство ждет, - оправдывался Ярослав. - Директор знает, что делегация вернулась.

- Ну, коль так у вас строго, тогда что ж - поезжай, - согласился отец и добавил: - Оно конечно, порядок везде должен быть. Без дисциплины хоть в лесу, хоть на заводе - нельзя.

От Москвы до лесхоза поезд идет три с половиной часа. И все это время Ярослав лежал на верхней полке вагона, листал свой путевой блокнот, вспоминал Болгарию и думал об Алле. Мысленно рассказывал ей о прекрасной стране.

Из Москвы Ярослав отправил телеграмму Погорельцеву: мол, задерживаюсь на одни сутки, приеду такого-то числа. Надобности в такой телеграмме не было, но ему хотелось сообщить Алле о дне своего приезда. Это было не очень благоразумно. Но он соскучился по Алле предельно, все думал: как-то она его встретит? Самому казалось все просто: приедет - и Алла перейдет жить к нему в дом Рожнова. Как посмотрит на это Афанасий Васильевич, что скажут в лесничестве и, главное, как будет реагировать Погорельцев, Ярослав просто не думал. Его занимало одно: лишь бы Алла не передумала.

Валентин Георгиевич, получив телеграмму, удивился: экая дисциплинированность - в Москве сам бог велел погостить у родных. Можно было и подольше. "А может, таким образом намекает, что б я его на своем мотоцикле встретил? - подумал Погорельцев и ухмыльнулся иронически: много, мол, чести. - Не хватало еще, чтоб начальник встречал своего подчиненного". Он бросил телеграмму в корзину. "А ведь надо бы его встретить, - размышлял Погорельцев. - Человек как-никак из-за границы возвращается". Близких у Ярослава в лесничестве не было, разве что Рожнов. Жены - тоже. Подумав о жене, Погорельцев запнулся. Он вспомнил, как однажды Кобрин сказал ему, что встретил Аллу Петровну в лесу вдвоем с Серегиным. Мол, грибы собирали. "А ведь ты сущая кобра", - подумал тогда с неприязнью Погорельцев и почему-то спросил:

- Откуда у тебя такая фамилия, Николай Николаевич?

- Думаешь, от кобры? - деланная улыбка обнажила крепкие зубы Кобрина. - Совсем нет. От города. В Белоруссии город такой есть - Кобрин.