Страница 51 из 78
Он понимает, что замах очень широк. Выражение «вся восточная поэзия» включает в себя и Иран, и Индию, и Китай, и Библию, и поэзию романтиков. Свидетель, привлеченный к делу, говорит неточно, вероятно потому, что он делает заметки для себя; он не текстолог Пушкина.
Случайных попутчиков брать не надо. Замечания Р. Якобсона о пушкинской поэтике значительны, но они не вскрывают основной структуры пушкинской поэзии: «Пророк» весь составлен из тропов.
Так же построено описание наводнения в «Медном всаднике».
Пушкин пользовался переходящими тропами, переключающими смысл, как бы противоречивыми:
«Смутное похмелье» разочарования не снято понятием о «старом вине», но им иначе оценено.
В поэзии Маяковский, Хлебников, Пастернак, Цветаева – все поэты не восточные – часто строили стих на сюжете развернутого образа.
Все это заставляет относиться к вопросу серьезнее: не надо в предмете исследования видеть только то, что хочешь видеть.
Пушкинское настроение в «Графе Нулине» сложно. Я напоминаю о пародийном ряде, включенном в композицию повести. Пушкин дважды упоминает поэму Шекспира, второй раз в сцене у постели Натальи Павловны:
Имя царя Тарквиния упоминалось в повести и раньше – при проходе графа Нулина:
Сам Пушкин комментирует это так:
«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал, что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию, быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Врут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.
Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.
Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть»[112] .
У Пушкина пересекаются в «повести» история и «соблазнительное происшествие».
Пушкин любил и образы и сравнения, но он презирал и пародировал тривиальность, внося в произведение новый смысл.
Структуры Пушкина сложны и многорядны.
Это лес; сам лес – структурная связь разнорастущих деревьев и грибов, которые могут расти именно в этом соответствии: лес, подлесок, трава, грибы – все это связано. Такие леса создает поэт и сам дает в них дорогу.
Всеволод Пудовкин говорил мне, что режиссер – это человек, прокладывающий тропинку, по которой надо идти, чтобы видеть прекрасное.
Пародия уже осуществлена, но поэт дает новое ее осмысление. Сперва нам кажется, что честь живущего с «приятной важностью» недалекого мужа Натальи Павловны спасена пощечиной, которую дала жена графу Нулину.
Но оказывается, что поэт совсем не защищает самодовольного супруга. История о неудачном покушении всем рассказана. Муж разгневан, но поэт продолжает:
Молодой любовник был взят по соседству.
Он смеется вместе с Натальей Павловной.
Повесть содержит в себе и тропы, и повторения сюжетных переключений.
Не надо отделять сюжетно-событийную структуру произведения от структуры языковой, они не совпадают, хотя и соотнесены.
Это тот лес, который Вересаев не видал за передними деревьями.
Поэзия Хлебникова, Мандельштама, Марины Цветаевой, Маяковского – поэзия с тропами, а не только столкновение грамматических видов. Это столкновение судеб, переход людей через грани истории.
Поэты живут сперва в одной жизни, потом переходят в другую, предвидя третью. Предвидят, как бы воскресая в будущем; Маяковский, повторяя библейские структуры, говорит и о воскрешении, и о потопах, и о новых ковчегах, которые плывут и пристают к новым берегам.
Эта событийная структура, эти столкновения смыслов, борьба смыслов подчинена общим законам искусства. Без нее не существует стихотворение – она обновляется. Она существовала в силу своей единичности.
Перехожу к воспоминаниям о жизни и о стихах. Эго свойство немолодых писателей – им снятся сны.
Содержание и конфликт
Люди, стараясь уточнить анализ, ищут примеры как бы однослойного произведения.
Поиск этот напрасен.
Мы можем анализировать словарь произведения, отдельно анализировать ритмику, синтаксис, сюжетное построение. Мне напоминает это одну мою старую, осложненную и несколько усовершенствованную ошибку. Полстолетия назад я говорил, что художественное произведение не имеет содержания и состоит из суммы приемов. Так и говорилось: именно сумма. Если бы мы согласились на минуту, что художественное произведение не имеет содержания, то мы все равно встретились бы с недосказанностью утверждения; почему приемы, то есть способы художественного построения, суммируются; почему они не вычитаются друг из друга; не делят друг друга; не возводят друг друга в степень?
Представление, что художественное произведение состоит из этажей, параллельно существующих, что художественное произведение состоит из суммы каких-то художественных приемов, – неверно. Этажи имеют несущие стены, и обычно по основным своим построениям они повторяют друг друга. Они находятся друг к другу в простых, не нуждающихся в сложном анализе отношениях.
Имеем ли мы такое явление в искусстве?
Словарь отдельных частей произведения может быть уже по заданию противоречив.
Если взять только ритмику произведения, то у Некрасова и у Маяковского поэмы очень часто разноритмичны.
Маяковский включил в одну из своих поэм балладу, которая несет в себе элементы романсового словаря и романсовую событийность «цыганского романса».
Художественное произведение почти всегда содержит в себе противоречие; содержание произведения часто осуществляется именно через создание этих ощутимых противоречий. Стремиться вычленить из этих противоречий одну сторону – можно. Найти произведение, которое по композиции своей выражало бы параллельность разных видов построения, – нельзя.
Самый конфликт произведения осуществляется ритмично.
Было время в начале двадцатых годов, когда мы в кинематографе увлекались монтажом. Нам казалось, что монтаж – это соединение частей как бы впритык. Мы называли монтажом соединение кусков так, как соединение кирпичей на цементе, называемое стеной.
Оспаривал это и я в статьях 1923–1924 годов, говоря о противоречивости монтажа.
Примитивность такого художественного мышления была осознана С. М. Эйзенштейном в ряде статей. Из них главной он считал статью «Вертикальный монтаж».
Вертикальный монтаж – это монтаж партитурный, имеющий разные линии, разные способы выражения, которые существуют в своем противоречии. Поэтому в первой заявке на применение звука в кино Эйзенштейн, Пудовкин и Александров настаивали, что звук, в том числе и слово, должен как бы противоречить изображению. Во всяком случае, слово должно находиться с ним в сложном отношении, причем в таком сложном отношении, которое ощущалось бы зрителем и слушателем.
112
А. С. Пушкин, т. VII, с. 226.