Программист

Когда я приехал туда в командировку в одну фирму, ребята из отдела математического обеспечения спросили меня, точно ли есть в Москве некий Лаврентьев, у которого машина выдает все, что нужно, без исходной информации и без программы. Я ответил, что точно, есть такой человек, и зовут его Витя.

А дело было так, Лаврентьев со своей компанией сдавал на одном заводе автоматизированную спетому по учету кадров. Дело было, как говорится, сделано и подписано. Система крутилась и выдавала заводскому отделу кадров справки — любо-дорого смотреть. Оставалось собрать подписи о закрытии темы, об ожидаемом от внедрения экономическом эффекте и, соответственно, о справедливом вознаграждении героев-системщиков. Пока другие собирали многочисленные подписи и печати, Лаврентьев по обыкновению набросал «заплат», то есть улучшений к системе. Прямо в машинном зале завода он порезал всю систему, хранящуюся на одной перфоленте, на куски и повыбросил то, на чье место должны были встать его заплаты.

Совершенно неожиданно в машинный зал во главе торжественно настроенной процессии вошел чин на главного технического управления, которому подчинялся тот завод. Оказывается, чин, услышав о внедрения чудодейственной системы, решил сам взглянуть на сие порождение научно-технической революции. Чин подошел к машине и спросил, установлена ли система и действует ли она. Ему ответили, что да. Тогда он пожелал, чтобы машина выдала список всех начальников цехов данного завода.

Все смотрели выжидающе на Лаврентьева. Перфолента с системой, изрезанная на куски, валялась на подставке для фотоввода. И самое непоправимое заключалось в том, что вырезанные куски, безнадежно смятые, уже валялись в корзине. Так что и склеивать было нечего. Лаврентьев бросился в телетайпную, чтобы, извинившись за задержку, быстро набить исправления и уже с ними склеить всю ленту. Но завод — это не исследовательский институт. Рабочий день закончился, в телетайпная была надежно заперта и запломбирована. А инспектирующий уже проявлял нетерпение. Витя, не привлекая внимания, подошел к одному на заводских, с которым он контактировал, и попросил его написать на листочке список начальников цехов. Затем подошел к машине, поставил на фотоввод первую попавшуюся перфоленту, а на два первых ЛПМа навесил пустые магнитные лепты.

Комиссия умиленно смотрела на его лихорадочную деятельность, нимало не подозревая истинный ее смысл. Витя взял список начальников цехов и сел за пульт машины. Сначала он включил все устройства ввода и вывода — и ввел во второй блок оперативной памяти перфоленту, поставленную на фотоввод. Наблюдатели должны были убедиться, что «система» уже в машине. Затем он переключился на первый блок. А вот затем…

Кому бы я ни рассказывал эту историю, все слушали ее до этого места не перебивая. Но когда я начинал рассказывать, что началось потом, перебивали все, И смысл всех восклицаний сводился к одному: не может быть. Ну, даже если этого и не могло быть, это все-таки было. А было вот что.

Лаврентьев с пульта, без единой ошибки, с ходу, со страшной скоростью и т. д. занес в первый блок программу печати на АЦПУ нужной формы, с шапкой, заголовком, все как полагается. Затем в соответствующие, указанные им самим в программе адреса памяти занес информацию в виде списка начальников цехов (причем перекодировку букв в код АЦПУ он делал, разумеется, тоже в уме), зациклил печать на нужное количество раз и нажал пуск. И АЦПУ застучала, и пополз из-под нее широкий лист бумаги, прямо посредине которого машина отстучала: «Признак — начальник цеха». И далее был напечатан весь список из двенадцати командиров производства. И довольный чин во главе свиты, наперебой объясняющей ему что-то, укатил восвояси, и тема была закрыта, н премии были розданы. И приведенная через день в божеский вид система как ни в чем не бывало стала отстукивать то, что ей положено. Если бы виртуозность в разных областях деятельности можно было бы сравнивать по неким квадратным единицам, то в считанные минуты, когда Лаврентьев, как пианист, брал единственно правильные аккорды на клавиатуре пульта, аккорды, которые надо было перед этим мгновенно высчитать в уме, в эти минуты его виртуозность не уступала наверное, виртуозности Паганини.

Когда я потом спрашивал Витю, как ему все-таки это удалось, он ответил:

— Я просто отключился от всего, кроме пульта, и держал в уме все ячейки оперативной памяти. Как шахматную доску, понимаешь?

А в тот вечер, когда я привел его к Комолову, он принес бутылку водки и бутылку вина. Водку мы выпили втроем, а потом Комолов и Витя, уже вдвоем, выпили вино. За знакомство. Так они понравились друг другу. Или понравилось вино? Наверное, и то и то. Помню только, что потом они долго спорили о «парадоксе заключенного», прекрасной шутке из алгебры конфликтов.

Двое арестованных по одному делу сидят изолированно друг от друга, и ни один из них не знает о показаниях другого. Если не признаются оба, то каждый получит по году. Если признается и тот и другой, они получат по пять лет. Если же один признается, а другой нет, то первого отпустят, а второй получит десять лет. Возникает дилемма — признаваться или нет. Будешь отпираться — можешь получить год, а можешь и десять. Признаешься — то ли отпустят, то ли будешь сидеть пять лет. Все зависит от показаний второго. Но и для него ведь все зависит от твоего показания. Ситуация парадоксальная, приходится принимать в расчет расчет другого. Но туг происходит зеркальное, бесконечнократное отражение, потому что расчет другого основывается на анализе твоего расчета, который основывается на анализе его расчета и т. д. …

Витя Лаврентьев в отличие от Комолова не знал, конечно, литературу по данному вопросу, но, видно, выпитое им вино обладало хорошими стимулирующими свойствами; он ничуть не уступал Комолову в анализе возможных стратегий и даже сам предлагал весьма тонкие и изящные варианты. Я же слушал их вполуха а сидел у телефонного столика в приятном подпитии и в размышлении, кому бы позвонить. Друзья-интеллектуалы вполне были довольны друг другом, мне же нужна была живая душа, чтобы скоротать оставшийся вечер. Заниматься или даже читать детектив после стакана водки нечего было и затевать. Впрочем, я, кажется, тогда так никому и не позвонил. Иногда приятное размышление «кому бы позвонить» вполне достаточно само по себе и преотлично заменяет реальный звонок.

Потом Витя часто приходил и ко мне, и к Комолову, приходил один или с кем-то, трезвый или не совсем, но всегда интуитивный и победоносный чудо-юдо программист. Да, я отлично все это помню. Вот только что делать теперь мне со всей этой памятью? Теперь…

Ведь уже полгода Витя по-настоящему нигде не работает. Из НИИ, несмотря на отличные отношения с шефом, его уволили ввиду чрезмерного увлечения тонизирующими свойствами алкоголя. Пару месяцев он работал осветителем в театре, а затем… Он пришел ко пне позавчера утром и сказал просто, что его осудили на полтора года условно. В ресторане «Центральный» Витя завязал оживленную дискуссию с метрдотелем о методах обслуживания. Дискуссия велась отнюдь не с академической сдержанностью, и была вызвана милиция. Метр и четыре официанта написали заявление о дебоше. Неизвестно, насколько они погрешили против истины, назвав поведение Лаврентьева дебошем, но он был один, а их было много. Их и их заявлений. Да к тому же милиция установила, что месяц назад Лаврентьев был оштрафован на десять рублей за нахождение в общественном месте в нетрезвом состоянии.

Витя, кажется, был напуган случившимся. И у меня возникло после его рассказа какое-то сосущее чувство. Впрочем, когда я позже разобрался в ном, то с легким изумлением убедился, что меня пугала и волновала не столько судьба самого Лаврентьева, сколько возможные последствия его окончательного падения для меня. И дело тут было не в том, что Витька, который привел меня в программирование, с которым мы отпахали добрую сотню нарядов и который, наконец, в нарушение всех и всяческих уставов, стоя на посту, отдал мне свои ножны от штыка, чтобы Витька Лаврентьев был мне безразличен. И не так уж я боялся шепотка за спиной: мол, вместе пили, друг теперь сидит, а ему хоть бы что. Дело тут было тоньше.