Программист

Я иду к станции метро «Аэропорт», где меня ждет Лида, и хоть бы я знал, для чего я иду. Так ведь нет, не знаю. Наверное, и она не знает, судя по тому, что согласилась встретиться только после четвертого звонка. Так, наверное, по инерции, уступила моей настойчивости. Настойчивости, которая проявлялась мною тоже по веков инерции.

Хотя и так это и не так в общем-то. Некий холодок опаляет мне душу. Да, да, есть такой холодок, который не холодит, а совсем даже наоборот. Как тень от самолета, бесшумно скользящая по бескрайнему ровному лугу, как воспоминания, крадущиеся по краю сознания. Красивая, умная… что же вместе? Милая, милая женщина. Я еще не знаю ее, но знаю уже, что она милая, что она дорога мне. Тем, что существует. И я увижу ее сейчас.

Это чувство похоже на тоску, когда по праздникам я слышу по радио военные марши. Военные марши… Это мучительные вставания в темные зимние утра, когда меня отводили на шестидневку в детсад, это очереди за мукой, глухие, волнующиеся очереди, куда на целые сутки исчезали моя мать и старшие сестры, это жестокие драки во дворе, когда изумленные детские глава впервые видели, что тяжелым стальным ломом можно не только скалывать лед… Военные марши… Это немыслимый восторг, восторг, доходящий до галлюцинаций, когда губы сами собой шептали бессвязные клятвы в воинской доблести, а ноги начинали отбивать церемониальный шаг, как те, там, на брусчатке. Это первый сигнал горниста, возвещающий, что жизнь прожить — не поле перейти.

И это так и осталось. Говорят, что жизнь сейчас стала легче. Ну да, это тем, кто родился позже. А для тех, кто жил в послевоенные, сороковые, — тяжесть никуда во ушла. Они взяли ее с собой. Навсегда. Ключи от этого багажа у всех разные. У меня — это военные марши.

Но почему же я вспоминаю их сейчас, когда, подняв меховой воротник щегольского нового полушубка, я иду на свидание к станции метро «Аэропорт»? В них грозная, неумолимая сила, в этих маршах. В них что-то настоящее! Так, наверное, этот холодок предсказывает мне. реальное, трудное, совсем непохожее на необязательное кружение моих дней и событий? Тогда страшно? Ну, не так уж он и заметен, этот легендарный холодок, которого, может, и вовсе-то нет. А если и страшно, то самую малость. Так что даже приятно. К тому же я ощущаю себя ладно скроенным и крепко сшитым.

Мы подошли к месту встречи одновременно с разных сторон. Зимой она не стала, конечно, хуже, чем была осенью. Мы поздоровались и встали рядом. Оба насмешливые, сдержанные, ироничные. Оба в порядке. Для полной картинности нашей пары мне надо было бы, пожалуй, немного прибавить атлетизма, а Лиде немного убавить интеллигентности и вызова в выражении лица. Мы не собирались ни убегать от событий, ни придумывать их. И были готовы на все. Даже на то, чтобы, поболтав пять минут, спокойно разойтись в разные стороны, забыв телефоны и имена.

Но мы так не сделали. Мы не разошлись. Мы перешли Ленинградское шоссе, вернее, половину шоссе, до аллеи на его середине. Лида предложила мне взять ее под руку, что я с готовностью (абсолютно искренней) и сделал. Ее пальто было из очень мягкого материала, и это было для меня важно. Я очень не любил жесткие материи женской одежды, какие бы элегантные и сверхмодные формы они ни принимали. Главное — мягкость. Все остальное — потом.

По узкой тропинке, милостиво оставленной пешеходам кончившимся после полудня обильным снегопадом, мы пошли к центру города. Началось с уговора, что я провожаю Лиду до «Динамо», а дальше она едет домой до Центра на метро. Началось с разминки, с обязательно-необязательного трепа, хотя основные биографические данные были уже известны: все-таки мы уже одни раз встречались и четыре раза разговаривали по телефону.

Около «Аэропорта» находился НИИ экономики, где Лида вела группу по подготовке к сдаче кандидатского минимума по философии. Опа рассказала пару забавных историй о своей группе, дала несколько зарисовок, как экономисты сомкнутыми рядами идут на штурм минимальных философских высот.

Разумеется, ей было досадно и скучно наблюдать, кик люди в несколько приемов по цитатам и переложениям пытаются овладеть мудростью веков. Но она была снисходительна к ним, она понимала, что у них есть основная специальность, основные знания, подробные к основательные. Ее уважение к «специалистам» несколько раз проскальзывало в разговоре довольно явно. Мой личный опыт диктовал мне несколько иное отношение ко всем этим вещам, но разговаривать о них подробно не хотелось. Я только вскользь заметил, что, кажется, дилетантизм в ваше время оказывается неизбежным уделом узкого специалиста. Причем в его же собственной узкой области. Лида удивленно вскинула брови, но сразу же затем улыбнулась. Спорить по существу она тоже не хотела, а сказано было ловко. И по моему тону она поняла, что это не пустая игра слои и что я готов долго я упорно отстаивать свой парадокс. Но я вовремя понял, что делать этого не следует. Для первого свидания слишком серьезный разговор был бы слишком легкомысленным занятием.

Я перевел разговор на «общее». Лила была довольна. Кажется, после преподавания минимума опа смогла максимально расслабиться, прогуливаясь со мной до «Динамо». Уровень моей софистики ее вполне удовлетворял. А меня вполне удовлетворяло, что рядом со мной идет очень красивая женщина, что для общения с ней необходим определенный уровень софистики и что на ней надето мягкое пальто.

Из грязно-лиловых сумерек выплыли круглые колонны здания метро, а за ним, как лес за рекой, затемнела глыба стадиона. Я предложил Лиде пройтись по Петровскому парку. Но прогулка по Петровскому парку означала, что еще сегодня мы будем целоваться. И мой голос прозвучал немного неуверенно. Не знаю, согласилась бы Лида в любом случае, но в тот момент она быстро и четко отказалась. Я еще раз убедился, какой дьявольской интуицией обладает женщина, когда она оценивает, колеблется ли мужчина в своем предложении. Действительно ли он хочет того, о чем просит.

Лида благоразумно заметила, что в Петровском парке мы сейчас утонем в снегу, и предложила вместо этого пройти еще одну остановку метро пешком.

Когда мы подходили к «Белорусской», ее лицо раскраснелось и из-под пухового платка выбилась прядь волос. А я насвистывал «Манчестер—Ливерпуль», мелодию, под которую заканчивается программа «Время», и мы оба смеялись над качеством исполнения, так как свистел-то я кошмарно, на зато уж старался вовсю.

Когда мы подходили к «Маяковской», мы решили, что ехать оставшуюся одну остановку не имеет смысла, лучше уж идти до «Проспекта Маркса».

А потом мы зашли в тихий, незатоптанпый псреулочек, позади старого здания Университета. У своего подъ» езда Лида обернулась и, легко положив руку в перчатке мне на плечо, сказала:

— А знаете, Гена, я ведь старше вас.

— Дня на три? — Я пытался балагурить, но переулок был слишком тих, слишком спокойно поблескивала ручка высокого, засыпанного снегом подъезда, в слишком ровно дышали получившие хорошую порцию кислорода легкие. Ее глаза смотрели на меня с легким испугом, с восхищением, они туманились от знания будущего.

— На два года, — сказала она, снимая руку с моего плеча. — На два года, но дело совсем не в этом.

Она разоружалась на моих глазах, но это лучший вид наступления. Особенно по отношению ко мне. Я силен (достаточно силен, скажем так) в формальных, функциональных отношениях с людьми: вот начальник — вот подчиненный, вот продавец — вот покупатель, милиционер — нарушитель и т. д. Когда я общаюсь с людьми в этой ситуации, то мое функционирование протекает в хорошем, близком к оптимальному режиме. С этой точки зрения можно интерпретировать очень многие жизненные ситуации, где, как говорится, цели ясны, задачи определены. Многие, да не все.

— Гена, вы очень хороший человек, но мне… понимаете… мне это, наверное, все ни к чему…

Я все-таки успел оправиться от первого порыва ее распахнутости и снопа был комильфо: дерзкий, нежный, современный. Я наклонился вперед и, почти касаясь ее уха губами, зажурчал: