Сосны, освещенные солнцем

В Вятке они пробыли всего один день. Город показался Ивану грязным и разбросанным. Понравился лишь парк с белокаменной ротондой. Иван тут же уселся на траве и начал рисовать. И просидел неизвестно сколько, а когда спохватился, солнце уже стояло низко, и весь парк был иссечен длинными прохладными тенями. Иван заспешил, вспомнив, что с отцом они условились встретиться в третьем часу, и теперь отец ждет его, наверное, и злится. Но оказалось, отец тоже задержался и только что пришел. Дела у него складывались неплохо, и он был в хорошем настроении. С восторгом рассказывал об исключительно умном и внимательном человеке, которому поручено было вести дело. Отец назвал имя советника губернского правления — Михаил Евграфович Салтыков. Никому тогда и в голову не приходило, что впоследствии этот скромный губернский чиновник станет одним из величайших русских писателей.

А недели через две после скандального случая как ни в чем не бывало приехал в Елабугу, прискакал на трех вороных, молодой Ижболдин, явился к Шишкиным и… высватал Ольгу.

И кончилось дело не судом, а свадьбой.

В середине лета, в разгар пахучей сенокосной поры, приехали в Елабугу живописцы: высокий, костлявый старик и крупнолицый парень, подвижный и словоохотливый. Но бойкость его как-то не очень вязалась с большими и грустными глазами — парень говорил что-то веселое, хохотал, откинув лобастую голову, а глаза оставались печальными.

Приехали они расписывать иконостас в соборной церкви. И в первый же день, прослышав об их приезде, Иван отправился к Стахеевым, у которых живописцы остановились. Увидел их в ограде, они курили и о чем-то оживленно разговаривали с Дмитрием Стахеевым. Когда Иван подошел, Стахеев шутливо его представил:

— А это, господа, тоже художник… наш, доморощенный. Шишкин Иван.

Старик улыбнулся и приветливо кивнул, а молодой протянул Ивану руку:

— Рад познакомиться. Осокиным зовут меня. Ты правда, что ли, художничаешь?

— Есть такой грех, — признался Иван.

— Если хочешь, принеси свои рисунки, — сказал Осокин. — Посмотрим.

— Когда?

— Да хоть сегодня.

Иван отобрал несколько лучших, на его взгляд, рисунков и не без страха перед неизбежным приговором понес их Осокину. Тот глянул на один, глянул на другой, потом поднял глаза на Ивана, хмыкнул и протянул старику.

Старик тоже перевел взгляд с рисунков на Ивана.

— А красками не пробовал?

— Нет.

— А ты попробуй, — посоветовал старик. — Должно получиться.

— Да у меня их и нет, красок-то, — признался Иван.

— Эка беда, нет красок! — оживился Осокин. — Дам я тебе краски. И кисти, если хочешь, тоже дам. Пиши себе знай. И к нам заходи почаще, если будет желание.

Теперь дня не проходило, чтобы Иван не встретился со своими новыми приятелями. Особенно близко сошлись они и подружились с Осокиным. Осокин, оказывается, прошел курс в Строгановском училище, был знаком со многими художниками, охотно рассказывал о Москве. От него Иван узнал о том, что вот уже несколько лет, как открылось в Москве училище живописи, в котором учатся такие же, как Иван, способные к художеству.

А прошлой весной состоялась в этом училище выставка художника Павла Федотова. Всего-то и было представлено на ней четыре федотовских картины. Четыре… Но что это за картины!

— Я их, наверно, раз десять ходил смотреть, — рассказывал Осокин. — Поразили так, что и до сей поры не могу прийти в себя. Вот как надо писать-то! Чтобы душу наизнанку выворачивало. Да! Такого художника, как Федотов, еще свет не знавал. Великан.

В соборе стояла гулкая, прохладная тишина. Пахло сухим деревом, растертыми красками. Солнечный свет шел сверху в узкие зарешеченные оконца, окрашивая высокие своды в мягкие оранжевые тона. Осокин ступал на деревянную стремянку, держа в одной руке кисть и улыбаясь Ивану, говорил:

— Ну что, брат, примемся за божье дело?

Работали они целый день, делая перерыв лишь на обед. А вечерами Осокин приходил к Ивану в гости, здоровался с Иваном Васильевичем, кланялся Дарье Романовне, но чаще старался незаметно прошмыгнуть в комнату. Из раскрытого окна Ивановой комнаты виднелась Кама, а за ней синел далекий лес.

— Хорошо живешь, — говорил Осокин, глядя в окно. — Красотища тут у вас, бог ты мой! Так бы и жил всегда, не уезжал.

— Так живи, кто тебе не велит?

— Не могу, брат, не волен.

Однажды он попросил Ивана позировать и в два или три приема набросал его портрет. Ивану портрет понравился. Однако сам Осокин не разделял его восторга.

— Баловство это одно, — сердито сказал он, — несерьезная работа. Ты бы вот увидел картины Федотова…

— Да где же я их увижу?

— Как где? Поезжай в Москву, либо в Петербург…

Иван глянул на него удивленно — шутит или всерьез говорит. Не поймешь.

— Легко сказать, в Москву, — вздохнул Иван. — До Москвы рукой не дотянешься. Да и кому я там нужен?..

Дважды в неделю, субботним вечером и в воскресенье, Осокин напивался, бил себя в грудь кулаком и плакал.

— Нет никакого спасения, Ваня, — жаловался он сквозь слезы, — душа горит, гибнет душа-то!

И чем-то напоминал в эту минуту брата Николая.

— Ты не слушай меня, — говорил Осокин, — не езди в Москву. Худо тебе будет, как мне вот сейчас. Хотел многого, а чего достиг? Федотов меня убил напрочь… картинами своими, лучше мне и не видеть бы их… Кто я такой, чем занимаюсь? Разве это живопись? Ты, Ваня, плюнь на все, не езди в Москву. Сгинешь.

— Хорошо, хорошо, — обещал Иван, — не поеду, ты только успокойся, ложись спать. Я не поеду.

А у самого уже созрело твердое решение, и ничто не могло его поколебать: он поедет, непременно поедет! Он должен стать художником, и он им станет, чего бы это ни стоило.

Осокин понемногу утихал. Иван выходил на улицу, брел не спеша вдоль набережной. Темнело. За Тоймой ржали кони. Бренчали ботала, чистым звоном заливались колокольца. Глухо и твердо стучали копыта. Приезжал на разгоряченном жеребце брат, осаживал его у самых ворот. У жеребца раздувались ноздри и дико кровенели глаза. Этот жеребец, серый, в яблоках, был чистым наказанием — к нему боялись подходить, он зверем смотрел на всех, а к Николаю привязался, был послушен в его руках и ходил за ним преданно, как собака. Случалось и такое — Серко выходил из конюшни, бродил по ограде, нервно вздрагивая атласной кожей, тихо ржал, словно бы вызывая своего хозяина. И, не дождавшись, осторожно ступал копытами на крыльцо, поднимался по лестнице на второй этаж… Кто-нибудь в это время выглядывал в коридор, испуганно вскрикивал. На шум выходил Николай, брал Серка за гриву и уводил, ласково приговаривая: «Ну что ты, что ты, глупый?»

Как-то за ужином Иван сказал:

— Я уезжаю.

Отец отложил ложку и внимательно на него посмотрел.

— Куда, ежели не секрет?

— В Москву. Поеду учиться.

— И чему ж ты надумал учиться?

— Художеству, — сказал Иван, и в голосе его прозвучали решительность и непреклонность. Дарья Романовна обхватила руками голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, запричитала:

— Господи, да где ж это видано, чтоб из купецкого сословия в художники? В роду у нас еще такого не было… Боже праведный, чем мы прогневили тебя?

На другой день пришла старшая сестра Александра с мужем, заносчивая и своенравная, а теперь к тому ж еще и богатая — стахеевские доходы исчислялись миллионами. Муж ее, Дмитрий Иванович Стахеев, был мягок, осторожен, хоть и себе на уме, к Шишкиным относился с уважением и об Иване имел собственное суждение: «Парень с головой, только не знает, куда руки приложить».

Сестра, едва переступив порог, спросила:

— Ну, что тут у вас стряслось? — И посмотрела сердито на Ивана. — Учиться надумал? Раньше-то чего ж не учился? Ждут там тебя, в Москве-то, гляди, с распростертыми руками…

— Ждут или не ждут, а поеду, — твердо сказал Иван.

Мать опять плакала, причитая.

— Загинет парень, совсем загинет. Все ж художники горькие пропойцы, пропащие люди. Вон и Осокин, когда трезв, человек куда с добром, а напьется, смотреть жалко.