Переворот

— На основании наших общих интересов, — сказал Сатунин и встал. — Прошу вас подумать об этом. И дать ответ завтра.

— Хорошо. Мы подумаем, — пообещал Гуркин и решился заговорить о том, что беспокоило его и не выходило из головы на протяжении всего разговора. — Просьба одна, штабс-капитан. Мне стало известно, что в Безменове арестована вами учительница Корчуганова… Считаю это недоразумением. И надеюсь на ваше благоразумие.

— Вас только учительница интересует? Гуркин пояснил:

— Она дочь моего давнего и хорошего приятеля. Прошу вас, штабс-капитан, освободить ее из-под стражи.

Сатунина удивила осведомленность Гуркина, но в то же время ему захотелось довести до конца роль дипломата и он, разведя руками, сказал:

— Ну что ж, как говорится, друг моего друга — мой друг. Считайте, что вопрос улажен.

Спустя некоторое время Сатунин говорил корнету Лебедеву:

— Нет, каков апломб! Они, видите ли, решили подумать — поддержать нас или не поддержать. А мне плевать на их поддержку! Обойдемся. Ладно, — несколько снизил тон. — Гуркин, конечно, профан в военном деле. Да и в политике, судя по всему, дальше Улалы не видит. Но авторитет у него в Горном Алтае большой, но следует об этом забывать. Послушай, корнет, что там с безменовской учительницей? — вдруг спросил, будто и впрямь ничего не знал о ней. Лебедев удивился:

Учительница? Так она ж под арестом. А что?

Надо освободить, — сказал Сатунин, чем еще больше удивил корнета.

— Как освободить? Но-о…

— Я сказал, освободить! — резко оборвал его Сатунин. — И без всяких «но». Так надо, — добавил мягче. И усмехнулся. — Политика. Дипломатия. Ради нее, корнет, на что только не пойдешь!..

После жарких, ведренных дней наступило похолодание. Видно, где-то в горах выпал снег, Пошли дожди, неторопливые и нудные. Перемена погоды подействовала на Сатунина удручающе. К тому же, как стало известно, Омск был уже осведомлен о его действиях и отнесся к ним весьма сурово и неодобрительно. Больше того, приказом управляющего военным министерством генерала Гришина-Алмазова Сатунин объявлялся мятежником. Телеграмма, экстренно разосланная в Барнаул, Бийск и Улалу, была недвусмысленной:

«15 июля 1918 года, — говорилось в ней, — в селении Улала образовался какой-то Горно-Алтайский центральный военный совет в составе капитана Сатунина, корнета Лебедева и других неизвестных лиц. Считаем Сатунина военным мятежником и предлагаем ему прекратить самовольную деятельность по организации Советской власти. Приказываю немедленно ликвидировать эту авантюру. Сибирское правительство и я не допустим существования опереточных республик. Все участники этого заговора должны быть арестованы и препровождены в Омск.

Управляющий военным министерством и командующий армией генерал-майор Гришин-Алмазов».

Сатунин, ознакомившись с этим приказом, пришел в ярость:

— Какой заговор? Какая Советская власть? Да они что там… в своем уме или рехнулись окончательно!

Однако оставаться в Улале было небезопасно, и Сатунин решил отходить на Чергачак. Магазины местных купцов и лавочников были освобождены от «излишков» — мануфактуру, кожи, бакалейные товары погрузили в телеги и брички, и обоз тронулся в путь.

Доктор Донец, исполнявший обязанности секретаря управы, настиг Сатунина, когда тот одной ногой стоял уже в стремени, и потребовал освободить трех граждан Улалы, арестованных без всякого на то права…

— А вы по какому праву предъявляете мне эти требования? — спросил Сатунин.

— По праву законности.

— Вы что же, считаете мои действия незаконными?

— Не я один так считаю. Правительство такого же мнения…

— Какое правительство? — не вынимая ноги из стремени и находясь в столь неловкой для него позе, насмешливо прищурился Сатунин. — Какое правительство?

— Законное.

— Законность нынче не в моде, и говорить о ней, по меньшей мере, глупо. Что еще?

— Вами арестованы служащие управы. Двое из них больны. И я как врач вынужден констатировать…

— Ну, хватит! — оборвал его Сатунин. — Констатировать буду я. Найденов! — Унтер-офицер был рядом. — Доктор очень жаждет быть в нашем обозе. Возьмите его… под стражу.

— Меня? — изумился и не поверил Донец. — Но это… это же нарушение всяких норм.

— Нормы, гражданин доктор, я сам себе устанавливаю.

— Я член управы.

— Плевать мне на вашу управу! — Сатунин сел наконец в седло и, тронув коня, добавил насмешливо: — Среди арестованных есть больные… вы же сами констатировали. Так что врач нам нужен позарез.

Татьяна Николаевна изменилась за эти дни до неузнаваемости — лицо осунулось, потемнело, движения были вялыми и неуверенными. Видимо, ей не сказали, куда и зачем ведут, и она растерялась, увидев Гуркина. Григорий Иванович подошел к ней. Взгляд ее остался холодным и отсутствующим. Он осторожно взял ее руку, и рука ее тоже было холодной и безответно-вялой.

— Здравствуйте, — сказал он тихо. — Вы очень устали, Танюша? — спросил и вдруг понял всю неуместность и бестактность этого вопроса. Но о чем и как говорить — не знал. — Успокойтесь. Очень вас прошу, Таня, успокойтесь. Теперь все самое худшее позади. Теперь вас никто не обидит… — говорил и видел, что она никак не реагирует на его слова, как будто не слышит. Гуркин умолк и с минуту разглядывал ее лицо, отрешенно-холодное, безразличное, с резкой и некрасивой складкой у рта, делавшей ее какой-то неузнаваемой другой, непохожей на себя; и он еще заметил на виске у нее, около уха, маленькую ссадинку, густо наплывшую синеву под глазами, безвольно опущенные плечи… «Боже мой! — подумал он, чувствуя перед ней и свою вину, хотя в чем его вина — трудно было представить. — Что они с ней сделали!»

Потрясение было столь велико, что в конце концов он и сам растерялся, не зная, что делать, как быть и чем ее утешить. Однако он попытался все же это сделать.

— Таня, милая, поверьте: теперь вы в полной безопасности. И я сделаю для вас все возможное. Скажите же хоть слово… Таня!..

Он усадил ее, в кресло, подле стола, потом выглянул в соседнюю комнату и попросил там кого-то приготовить чай и позвать доктора… Когда же он снова вернулся к столу, Таня сидела, неестественно выпрямившись и слегка запрокинув голову, и беззвучно плакала. Губы ее кривились и вздрагивали, слезы текли по щекам. Гуркин обеими руками взял ее за плечи, и она вдруг прижалась к нему, не в силах больше сдерживать рыданий. И долго не могла успокоиться.

— Ну, ну, теперь что же, теперь уже ничего… — бормотал он, чувствуя, как у самого холодеет и сжимается все внутри. — Прошу тебя, успокойся. Ну? Успокоилась?

Она кивнула, всхлипывая и закрывая ладонями заплаканное лицо.

— Григорий Иванович, скажите, что мне делать? — спросила, не поднимая головы. — Как дальше жить?

Гуркин провел рукой по ее волосам, погладил, как маленькую, как иногда он ласкает и тешит своих детей, и тихо сказал:

— Прежде всего, Танюша, тебе надо отдохнуть, успокоиться. Прийти в себя.

— Во мне ничего не осталось…

— Это пройдет. Вот отдохнешь, успокоишься — и все пройдет.

— Нет, — покачала она головой. — Это никогда не пройдет. Они все убили. Все! — Она отняла ладони от лица и впервые прямо и пристально взглянула на Гуркина. — Они сделали со мной все, что могли… Что же пройдет? Они убили Вадима Круженина… Убили на моих глазах. Где же тот старик с посохом, почему он не пришел и не выручил? Почему он не спас мальчика?…

Гуркин не знал, что ей сказать, что ответить.

— Вадим Круженин? Это профессора Круженина… Да, да, я помню этого юношу. Но как, как это могло случиться, где?

— Он с ними был. Но он не был таким, как они… Не был! Григорий Иванович, что происходит? Скажите.

— Отдохни, Танюша, — ласково и мягко он сказал. — А после мы обо веем с тобой поговорим. Решим, что делать. Через две недели в Томске начнет работу Областная дума. Я тоже приглашен. Вот и поедем вместе.