Переворот

Лаяли с протяжным воем собаки в разных концах деревни.

Люди выскакивали на улицу, спрашивали друг друга.

— Где горит? Кто горит?

— Кажись, Огородниковы…

Однако сатунинские солдаты никого близко не подпускали.

И к утру от огородниковского дома остались одни головешки.

24

И середине лета раздробленные остатки красногвардейских и повстанческих частей пытались еще оказывать сопротивление двигавшимся с юга, от Кош-Агача, по Чуйскому тракту, карательным отрядам Серебренникова и штабс-капитана Сатунина, объявившего себя «военным диктатором» Горного Алтая, а с северо-запада, со стороны Бийска и села Алтайского, регулярным соединениям полковника Хмелевского и капитана Федоровича… Однако остановить их не могли — слишком неравны были силы. Обескровленные, обезглавленные красногвардейские группы, лишенные прилива свежих сил, боезапасов и продовольствия, не имевшие к тому же никакой связи друг с другом, поспешно отходили одни к Уймону, в глубину гор, другие к станице Чарышской, надеясь найти там поддержку среди казачьего населения. Увы! Поддержки не было — знать, не приспело еще время. Обстановка же для контрреволюционных сил складывалась благоприятной — и силы эти выглядели в то лето грозными и несокрушимыми. Помимо регулярных частей, действия которых координировались главнокомандованием Временного Сибирского правительства, в предгорных районах и по Чуйскому тракту, в больших и малых деревнях, усилиями кулаков и монархически настроенных офицеров, выжидавших и выждавших своего часа, спешно сколачивались добровольческие дружины. Все они считали себя так или иначе обиженными Советской властью и мстили ей с особой яростью и злобой, подавляя малейшие признаки и остатки ее в деревнях. Особой жестокостью отличались «Алтайская дружина» урядника Кирьянова и «туземный дивизион» подъесаула Кайгородова. Но и они выглядели ангелами в сравнении с «атаманом» Сатуниным, зверства которого доходили до садизма и вызывали ропот и недовольства даже среди его приближенных… Несколько дней назад в Онгудае он учинил расправу над совдеповцами, которых выдали местные кулаки; в Мыюте арестовал около шестидесяти человек, заподозренных в сочувствии большевикам, — и пошла в ход плетка. Десять человек были замучены. В Безменове остались два трупа — бывший фронтовик Михей Кулагин скончался, не приходя в себя, после тяжких побоев, нанесенных плеткой унтер-офицера Найденова, и прапорщик Круженин…

Оттуда Сатунин двинулся на Улалу, захватив с собой пленных, среди которых была и безменовская учительница… Сатунин понимал, что в Улале никто не ждет его с распростертыми объятиями, поскольку никому не хочется добровольно выпускать из рук власть — и был готов к любым неожиданностям.

Улалу, однако, заняли беспрепятственно. Вошли без единого выстрела. Правда, и встречи торжественной не было, — ни хлеба-соли, ни колокольного звона… Может, это и к лучшему. Сатунин расквартировал свое воинство, разместил арестованных в подвале купца Хакина, произвел новые аресты и потребовал от каракорумцев немедленных переговоров. Гуркина в это время не было в Улале. Пришлось довольствоваться встречей с подполковником Катаевым.

— Моя платформа, надеюсь, вам известна? — спросил Сатунин, не скрывая раздражения.

— Известна.

— Тем лучше будет договориться.

— К сожалению, вести переговоры я не уполномочен, — уклонился военспец Каракорума. Сатунин презрительно на него посмотрел:

— Какую же роль, подполковник, вы исполняете в этой клоаке?

Катаев вспыхнул:

— Попрошу, штабс-капитан, выбирать выражения.

— Да бросьте вы! — поморщился Сатунин. — Сейчас не до сантиментов. Давайте говорить прямо.

— О чем?

Сатунин подумал немного:

— Во-первых, надо принять совместный меморандум.

— Меморандум? — удивился подполковник и пожал плечами. — На кой черт вам этот меморандум?

Сатунин протяжно зевнул, провел пальцами по глазам и с силой потер виски.

— На всякий случай. Авось пригодится. А вы что предлагаете?

— Ни-че-го. Я же вам говорил: не имею полномочий. И потом, — помедлил чуть, — сдается мне, штабс-капитан, что вам не меморандум нужен, а признание Каракорумом вашей диктатуры…

— А ты дипломат, подполковник, — усмехнулся Сатунин. — Как в воду глядел. Надеюсь, ты-то понимаешь, на чьей стороне сила?

— Понимаю.

— Вот и прекрасно! Думаю, Гуркин тоже поймет… После разговора с военспецем Каракорума Сатунин решил, что здесь, в этой клоаке, ухо надо держать востро А главное, никаких церемоний и сантиментов. Он приказал перекрыть все въезды и выезды, усилить наряды, установить пулеметы на всех основных улицах — на крышах домов, на колокольне… Ему доложили: святые отцы недовольны его самоуправством и просят не осквернять божьи храмы. Сатунин отмахнулся:

— Бог простит. А со святыми отцами у меня нет времени вести переговоры. Передайте, что я им добра желаю, пусть и они по-доброму себя ведут. А то ведь я тоже могу обидеться…

На другой день, под вечер, вернулся Гуркин. И Сатунин решил сам нанести председателю Каракорум-Алтайской управы визит. Гуркин встретил его подчеркнуто сухо и даже неприветливо. Кивнул на стул. Подождал, пока Сатунин усаживался. Спросил раздраженно:

— Скажите, по какому праву въезд в Улалу закрыт? пришлось простоять битый час, пока меня пропустили…

— Приносим свои извинения. Это наши часовые перестарались. А въезды перекрыты исключительно с одной целью: не допустить никаких провокаций… Надеюсь, это не только в наших, но и в ваших интересах.

— Слишком многих волнуют наши интересы. Сатунин пропустил мимо ушей эти слова.

— Аргымай передавал вам поклон, — сказал он после паузы, и это прозвучало как пароль. Гуркин поднял голову и посмотрел на Сатунина пристально:

— Вы знаете Аргымая?

— А кто его не знает? Знаю и Аргымая, и брата его Манжи. Кульджины — хорошие люди. Они и о вас, Григорий Иванович, очень высокого мнения, — улыбнулся Сатунин, решив на этот раз действовать дипломатичнее. — И мне, по правде говоря, не хотелось бы иметь другого мнения…

— Мнение должно быть у каждого свое, — сухо возразил Гуркин.

— Да разумеется, я тоже ценю это в людях, — пытался дипломатничать Сатунин, хотя давалось ему это нелегко, и он в конце концов выдохся. — Давайте говорить прямо. Объявленная мною военная диктатура, хотя и крайняя мера, но исключительно важная и необходимая. И она в наших общих интересах.

— Что же у нас общего? — спросил Гуркин.

— Любовь к Горному Алтаю. Разве этого мало? Наша цель — искоренить сам дух большевизма, отстоять тем самым законные права алтайского народа на самоопределение…

— Слишком много невинной крови проливается, штабс-капитан.

— Почему же невинной? Всякие жертвы — это неизбежность войны. Я вас понимаю, вы человек сугубо штатский, художник по натуре, и на многое смотрите другими глазами, чем мы, люди военные…

— Это что же за взгляд у вас, у военных, такой особый? — иронически поинтересовался Гуркин.

— Нам чужд всякий пацифизм. И я лично другого пути не вижу и не знаю. Подскажите, если вы знаете, — Сатунин выжидающе помедлил, по Гуркин не ответил. — Вот видите, и вы не знаете. Мне, Григорий Иванович, хочется одного: чтобы Каракорум поддержал нас но двум главным линиям. Первое: Военный совет, в руках которого должна быть сосредоточена вся полнота власти.

— Иначе говоря, всю полноту власти вы хотите сосредоточить в своих руках?

— А почему бы и нет, если это на пользу дела! К тому же в Военный совет войдут и ваши люди.

— А если Каракорум не пойдет на это?

— Боюсь, что это будет самая большая ошибка Каракорума. И второе, — считая, должно быть, вопрос о «военном совете» решенным, перешел к другому. — Нужен указ об автономии Горного Алтая. Надеюсь, вы сознаете, насколько важно это сегодня, когда решается судьба народа…

— Автономия, штабс-капитан, давняя мечта нашего парода. Об этом говорилось и решалось на недавнем нашем съезде… Однако на каком основании и для чего нужен этот указ сегодня?