Яблоко Невтона

— Посрамили вы меня, господин шихтмейстер.

— Ну, ну, — возразил Ползунов, — то наше совместное дело.

— Нет, ваше благородие, — стоял на своем Афсвальд, — посрамили. И поделом! Я ж полагал, что все познал и всех превзошел в угольном деле. А выходит, всего знать неможно. И как это, господин шихтмейстер, пришло вам такое в голову?

— Думать надо, Афсвальд, — засмеялся шихтмейстер. С тех пор угольный мастер души не чаял в Ползунове, ловил всякое слово его, внимал каждому замечанию. Да разве только он один!

И в Канцелярии много в то время велось разговоров — и все сходились в одном: хорош «лесник» Ползунов, на своем месте человек. Христиани же, как всегда, уместно к тому добавил: «А Ползунов, куда его ни поставь, всегда на своем месте».

И никто из них не догадывался, никому и в голову не приходило, что шихтмейстер Ползунов, столь славно управлявший лесными делами, вздел на себя и еще одну лямку — и тянул обе, не ослабляя, в полную силу. Но другая работа, в отличие от службы лесной, сокрыта была, вершилась тайно и в одиночку. Знала о том лишь Пелагея. Потому и тревожилась, глядя на мужа, сокрушалась, видя, как, намотавшись за день по лесным делянам и куреням, он и ночи прихватывал, сжигая уйму свечей и себя не щадя в работе… Ах, как тщилась она хоть чем-то помочь, угодить Ивану! Старалась так обиходить и содержать светлицу, чтобы никакая пылинка не помешала ему, и самая малая докука не отвлекала б его от главной задумки… Помочь в другом и хотела бы Пелагея — да не могла.

А Ползунов и не нуждался в другой помощи.

24

Зимними вечерами возвращался он потемну. Шумно являлся — не входил, а вваливался по-медвежьи, широко распахнув дверь и впуская за собой густое морозное облако, враз наполнявшее всю прихожую.

— Мир дому сему! — весело оглашал.

А рядом уже стоял Ермолай. И Пелагея, всплеснув руками, спешила навстречу из кутнего закоулка. Коротким движением он скидывал с плеч задубевший тулуп, весь в блестках трескучей изморози, и Ермолай, подхватив его налету, сердито ворчал и выговаривал:

— Скоко можно талдонить — отряхайте кожух в сенях. Опять натащили снегу.

— Ну, ну, кого учишь! — благодушно посмеивался шихтмейстер, обнимая жену. Пелагея замирала в его объятиях, прильнув к настывшей одеже.

— Ой, Ваня, какой ты студеный! Промерз, небось, до костей?

— Ничего, Пелагеша, оттаю подле тебя, — не скрывал он хорошего настроения. А Пелагея, отпрянув, уже носилась по приспешной комнатке, собирая на стол — красивая, ловкая, все горело в ее руках.

— Ужинать, ужинать, господа! — с улыбкой смотрела на мужа. — Проголодался, поди, на морозе?

— Аки зверь лесной! — шутливо он признавался, но голоден был не на шутку, и с удовольствием вдыхал запах любимых своих «колдунов», коими Пелагея в последнее время частенько его баловала. Пельмени млели в горячем пару, дразня мясным ароматом. — Ах, как приманчиво… — усаживался Иван за стол. И ел с аппетитом завидным, уплетая за обе щеки, ел да похваливал, зная, как это приятно жене: — Хороши, духовиты… Ну, Пелагея Ивановна, какая ж ты мастерица по колдунам! — а сам уже искоса на часы настенные поглядывал, думая о другом столе. И Пелагея, перехватив его взгляд, осторожно сказала:

— Поздно уже… отдохнул бы сегодня. Совсем извелся, не спишь.

— Отдохну… отосплюсь, Пелагеша, время придет. Вот измыслю машину, закончу дела, тогда и отдохну, — ласково обещал, поднимаясь из-за стола. — Ну, я пойду, Пелагеша, покумекаю малость со своими бумагами, — виновато и чуточку даже небрежно говорил о «своих бумагах», как о чем-то безличном и незатейливом, хотя уже горел нетерпением и мыслями был там, в своем закутке, где на столе по бокам, слева и справа, стопками высились книги, а в центре лежали вразброс оставленные с прошлой ночи листки, обрывки листков с какими-то беглыми записями, пометками и муравьиной разбежкою дробных цифр, схемы, расчеты и чертежи черновые, наспех сработанные на таких же листках и плотной картузной бумаге, в коих много еще неясного.

Ползунов оправил и вздул свечи в шандалах, поставив их так, чтобы свет падал ровно. И сел за стол. Прямо перед глазами, в простенке, висел небольшой барометр, «погодник», сделанный саморучно шихтмейстером еще в Колывани, — и стрелка острием своим касалась буквицы «ять», что значило — «ясно». Шихтмейстер, не будучи слишком суеверным, улыбнулся, подумав, что сие указание барометра — добрый знак, ибо ясность и в работе ныне нужна. Ну-с, господин шихтмейстер, доколе еще стоять? — подтолкнул он себя привычно, коснувшись рукою справа книги Ломоносова, лежавшей поверх стопки, на видном месте, но в руки не взял и не стал открывать без надобности — да и знал он ее наизусть. А слева, поверх такой же стопки, высилась книга Ивана Андреевича Шлаттера с казенно-сухим и непомерно длинным названием: «Обстоятельное наставление рудному делу, состоящее из четырех частей, в которых описаны рудокопные места, жилы и способы для прииску оных, також учреждение новых рудников, потребные к рудному произведению машины, и разобрание, толчение и промывание руд, с прибавлением о добывании каменного уголья».

Ползунов дух перевел, дочитав до конца, и улыбнулся: попробуй запомнить и произнесть вслух название — язык сломаешь! Но книга ценная, скорее бесценная в той части, где описаны «потребные к рудному произведению машины». Отсюда все и пошло для него, здесь он и зарядился мыслью (а не в Вулсторпском саду!) о создании огнедействующей машины. Он подержал в руках книгу и положил обратно, поверх стопки. Это был один из немногих экземпляров, привезенных генералом Порошиным из Петербурга. И Ползунов заполучил книгу без особых затрат (в виде исключения, поскольку на руки эту книгу никому не давали) у штаб-офицера Александра Гана, ведавшего обучением горному делу не только юных кадетских сержантов, вчерашних воспитанников Московского университета, приехавших на Алтай вместе с генералом, не только пробирных учеников из числа офицерских и подъяческих сынков, но и тех заводских офицеров, которые, по словам Порошина, «недостаточны в теории и практике».

Ползунов не входил в этот круг, не вписывался, будучи по своим знаниям на две головы выше многих офицеров и специалистов; был он сам по себе, со своею практикой и теорией, держался просто и независимо, последнее порождало тайную зависть иных неудачливых сослуживцев, а нередко — хулы и непонимание. Даже бергмейстер Ган, весьма строгий и осведомленный муж (сам учивший других), в разговоре с шихтмейстером несколько тушевался и вел себя осторожно. А рапортуя Канцелярии о первых успехах в преподавании горного дела кадетским сержантам и офицерам, «недостаточным» в знаниях, о Ползунове проговаривался как бы вскользь, мимоходом, с какою-то недомолвкой, похоже, и сам теряясь в догадках: «Шихтмейстер Иван Ползунов… более в доме своем книгу о рудокопном деле читал… А из другой книги о минералогии выписал экстракт, а что из оной вытвердил, мне неизвестно».

А кому было известно? Разве что самому Ползунову, «вытвердившему» в ту зиму немало прелюбопытных, а то и замечательных книг. Читал он их запоем, но не бездумно, скорее въедливо и придирчиво, с заостренным карандашиком в руке — и все, как говорится, раскладывал по полочкам.

Вот и эти две книги — сочинения Ломоносова и президента Берг-коллегии Шлаттера — не случайно лежали поверх столь внушительных стопок, слева и справа — будто два ценных груза на невидимых весах… Но с одной лишь разницей: книга Шлаттера, вдруг утратившая для шихтмейстера изначальный интерес, лежала этаким кирпичом, недвижно и молчаливо. Ползунов давно перестал ее замечать — и сейчас к ней не обращался, и потом, завтра и послезавтра, когда проект огненной машины будет готов, ни разу о ней не вспомнит и не обмолвится. Хотя именно эта книга — «Наставление» Шлаттера — подтолкнула его к мысли об огнедействующей машине, правда, более ничем не сумев заинтересовать и утолить жадного любопытства шихтмейстера.

Зато книга Ломоносова всегда под рукой, живая, подвижная, как и всякая мысль академика, готового в любой момент помочь, подсказать — и все это спокойным и благожелательным голосом самого Михайлы Васильевича. «Ну, друг мой, опять стояние у порога? — спрашивал академик, посмеиваясь. — А вспомни, о чем мы с тобой говорили наднесь. Огонь, который в умеренной силе теплотою называется, — почти без паузы продолжал, слегка окая и растягивая слова, распевно и мягко, будто вирши читал, — присутствием и действием своим толь широко распростирается, что нет ни единого места, где бы он не был… Вот здесь и начало всему! — не то Михайло Васильевич продолжал говорить, не то шихтмейстер вслух рассуждал, докапываясь до сути. — И здесь надо поставить рядом три вещи незаменимые: Воздух, Вода и Пары. Истинно! — поддержал его академик. — Целое есть то, что соединено из других вещей. И еще запомни: без огня питательная роса и благорастворенный дождь не может снисходить на нивы, без него заключатся источники, прекратится рек течение, огустевший воздух движении лишится, и великий океан в вечный лед затвердеет… Вот что такое огонь! Уразумел?»