Страница 33 из 49
— Вот это ловко! — смотрел на него с недоумением Ползунов. — Выходит, и я не я и вина не моя?
— Знамо, что не моя, — подтвердил Бухтояров.
— Так, может, и плотников никто не увольнял?
— Плотников я отстранил по указу члена Канцелярии господина Улиха.
— Улиха? — и вовсе смешался шихтмейстер, ничего толком не понимая. — А не врешь?
— Никак нет, ваше благородие. Говорю правду. Вас тогда не было на пристани, а господин Улих, едучи из Барнаула в Колывань, задержался тут ненадолго… Вот и велел старых плотников заменить, что я и сотворил по его указке.
— Стало быть, по указке Улиха? — остро глянул на него Ползунов. — Ну, гляди, судный староста, — предупредил на всякий случай, — если облыжничаешь да врешь — вдвойне будет спрошено.
— Какая мне польза врать? Сказываю, как было.
— Было, говоришь? — пытливо смотрел Ползунов. И вдруг вспыхнул и рассердился не на шутку. — Так что ж ты мне раньше о том не сказал?
— Дак вы ж, господин шихтмейстер, и рта не давали раскрыть, — не без попрека напомнил осмелевший Бухтояров. — И слушать не захотели. Как же я мог сказать?
— Ну, ну, оправдывайся, — не сбавил тона и Ползунов, настроенный довольно решительно. — А когда плотников отстранил, почему не поставил в известность? Или опять забыл, кто здесь, на пристани, командир?
— Нет, не забыл. Но думал, вы и без моей подсказки все знаете.
— Откуда ж мне знать, если делалось все за моей спиной?
— Так ведь господин Улих обещал уведомить вас бумагой. Вот я и думал, что вы эту бумагу уже получили…
— Плохо думал, — пресек его Ползунов. — Никакой бумаги от господина Улиха я не получал. И обо всем этом впервые слышу, не ведаю только — где ты врешь, а где говоришь правду.
— Нигде я не вру, ваше благородие, — обиделся Бухтояров. — Как говорю, так и было.
— Ладно. Проверим, сколь правдивы твои слова, — строго пообещал и добавил еще строже: — Хотя за такие вилянья да умалчиванья тебе, судный староста, и впрямь стоило бы всыпать хо-орошего батожья.
Меж тем история эта — не столь запутанная, сколь странная — завершилась благополучно. Ползунов, занятый в то время другими делами, еще только раздумывал да прикидывал, как лучше распутать сей узел, чтобы найти концы, а тут и приспела весьма кстати, хотя и с немалою проволочкой, записка от самого управляющего Колыванским заводом Иоганна Готлиба Улиха. Последний уведомлял шихтмейстера о том, что он, коллежский советник и член Канцелярии Улих, будучи проездом на Красноярской пристани, учинил поправу в делах плотницких…
Тут и надо бы поставить точку. Хотя Ползунов так и не понял, зачем он это сделал так спешно и в обход командира пристани, зато утвердился в невиновности судного старосты, который оказался здесь сбоку припека. О чем Ползунов немедля и Канцелярию известил, довольный тем, что, поспешив с первым рапортом, на сей раз не стал горячиться и бездумно исполнять указ (вот бы судному старосте отвалили батогов!), а спокойно во всем разобрался. И облегченно вздохнул, довольный столь справедливым исходом. Да и подозренье отпало: доверяют ему или не вполне доверяют? Нет, нет, не так все и плохо, как недавно еще казалось, — решил про себя Ползунов.
И в приподнятом настроении вышел из конторской избы, что гнездилась на спуске, близ гавани, и заспешил по крутому скосу вверх, к пристанскому посаду. Солнечно было, но не жарко. Снизу тянуло свежестью. Чарыш тут круто поворачивал, убыстряя течение и глухо бурля зелеными омутами, а далее уходил спокойнее, заметно расширяясь. Пахло мокрым песком и прогорклыми тальниками.
Ползунов на пригорок взошел, с которого вид открывался далеко во все стороны, и тут почти лицом к лицу столкнулся с Парашкой, поднимавшейся тоже снизу, от реки, только с другой стороны. Увидев шихтмейстера, Парашка вздрогнула от не-ожиданности и встала, едва удержав на плече кадушку.
— Ой, это вы, Иван Иваныч! Напугали… А я вот ходила кадушку мыть.
— Вижу, — сказал он усмешливо, быстро и с удивлением оглядев ее с головы до ног. — Ты что, купалась?
— Ага, окунулась, — кивнула Парашка, мокрая вся до последней нитки — лицо будто в мелкой росе, тугая коса обмякла, свисая через плечо, а ситцевый сарафан, потемнев от воды, льнул к телу и плотно облеплял высокие груди.
— Рано ж еще купаться, вода холодная, — с ноткою запоздалого упреждения выговорил Ползунов. — Да и омута здесь опасные, затянуть может.
— Омута? — улыбнулась Парашка, вскинув голову и глядя на него крушинно-влажными глазами. — Так я ж ненарочно купнулась, мосток склизкий, вот и сверзнулась… А вода, уф, какая студеная! — передернула плечами. Сняла, наконец, кадушку, поставила сбоку, подле дорожки…
И только сейчас Ползунов заметил, как всю ее трясет, колотит изнутри, кажется, и зубы отбивают чечетку.
— Да ты же озябла, голубушка, — сказал он. — Чего стоишь? Иди поскорее домой. Мокрая вся…
— Ага, озябла, — согласилась она, ладошки сложила ковшиком и подула на них, все так же снизу поглядывая. — И руки озябли, совсем зашлись… Потрогайте, — вдруг протянула обе руки.
Шихтмейстер, чуть помедлив, коснулся ее ладони и тут же отдернул руку — ладонь ее была горяча. Он внимательно посмотрел на Парашку, выжидательно замершую, и сказал построжевшим голосом:
— А ну, голубушка, хватит дрожжи продавать! Иди, иди поскорее. Простудишься ненароком…
Парашка, будто очнувшись, крушинно блеснула глазами и, ни слова более не говоря, подняла кадушку, вскинула на плечо, придерживая одной рукой, и пошла ровным шагом, крепкая, статная, ни чуть не сгибаясь под ношей. Ползунов проводил ее взглядом и вдруг подумал, сам испугавшись той мысли: «Вот она-то, Прасковья, могла бы детей нарожать…»
И тотчас услышал голос за спиной:
— Ах, белорыбица… истая краля!
Ползунов резко обернулся и увидел Прокопия Бобкова, стоявшего в двух шагах и смотревшего вслед уходившей по тропинке Парашке.
— А ты откуда взялся? — хмуро спросил.
— Дык вот… шел мимо и увидел… — суетливо заговорил Бобков, торопясь оправдать свое внезапное появление, спохватился и поздоровался: — Здравия желаю, вашбродь!
— Ну и что ты увидел? — не отвечая на приветствие, спросил Ползунов.
— Дык, стало-ть, Парашку.
— Ну и что?
— Дык, вашбродь, ничего… подумалось так: девка хоть куда, ядреная, кровь с молоком…
— Ну и что? — с твердым нажимом и в третий раз спросил Ползунов, повышая голос и глядя в лицо Бобкова. И тот слегка поежился и отступил чуток, опасаясь ненужной трепки — знает кошка, чье мясо съела.
— Подумалось, вашбродь, — виновато признался, — крепкой да рьяной бабой выйдет Парашка… и деток себе под стать народит.
— Каких деток? Чего ты мелешь?
— Звиняюсь, вашбродь, подумалось так… с языка сорвалось.
— У тебя всегда срывается. Язык впереди тебя ходит.
— Што верно, то верно, — заюлил Прокопий, на всякий случай и еще на шаг отступая. — Звиняюсь, вашбродь, язык непослушный… Дозвольте удалиться?
— Иди, иди, — поморщился Ползунов, будто хватил горького.
Бобков крякнул обиженно и двинулся прочь, наклонив голову, точно разглядывая или ища что-то под ногами в траве.
— Постой, — негромко окликнул его шихтмейстер. Бобков остановился и стоял, не оборачиваясь, наверное, спиной все чувствуя и видя. И Ползунов не стал его возвращать, а сам подошел, вплотную к нему приблизился и тихо, но жестко сказал, выделяя каждое слово:
— И вот еще что, Прокопий Бобков: держи язык за зубами! А то, я гляжу, работаешь ты языком больше, чем головой. Ладно, иди, — махнул рукой и отвернулся.
Бобков ушел. И Парашки давно уже не было видно. А шихтмейстер все стоял на зеленом взгорке, время от времени потирая горевшие щеки, стучало в висках от внезапной вспышки. Что его так задело? И вдруг понял: да то и задело, что въедчивый и пронырливый этот Бобков, как будто на расстоянии, мысли его подслушал, и выложил то, о чем шихтмейстер минутою раньше подумал непроизвольно. И засвербило в душе. Обидно было за Пелагею — это ведь камень в ее огород: вот, мол, как хороша женочка, а детей путем нарожать не может… Шихтмейстер знал: досужие языки уже вовсю треплют, разнося по деревне — и дальше! — эти смутки да оговоры; знал он и то, что «смутки» дошли и до Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства, одного не знал — чем все это обернется? Хотя и был готов ко всему. Да только беды и неприятности, коими нынешний год оделял их щедро, всегда настигали внезапно.