Яблоко Невтона

И через каких-нибудь полчаса все тут ожило, задвигалось, послышались команды: «А ну взялись да налегли дружно! Раз! Еще раз!!. Сама пошла!» Солдаты работали старательно, пыхтя, кряхтя, оглашая окрестности громкими возгласами. Шумела, бурлила взбаломученная вода, трещали березовые ваги, ломаясь от излишних усилий, скрипел песок под тяжелыми днищами сживаемых с мелководья коломенок… И вот уже, к вящему удовольствию спасателей, покачивались на полной воде и седьмая коломенка с восьмой, и девятая с десятой… Сделали передышку. И с новыми силами принялись вызволять последнюю, полагая, что коль скоро управились с четырьмя, с одной-то уж как-нибудь сладят. Но двенадцатая коломенка, «знатно взойдя» на мель, оказалась твердым орешком — никакие подъемные ворота и крепкие ваги, никакие ухищрения и сверхусилия всей команды, впрягшейся в эту работу, не могли сдвинуть ее с места. Что делать? Солнце уже шло к закату. Холодом потянуло от воды. Силы же спасателей, измученных вконец и мокрых с головы до ног, тратились впустую, без пользы. Коломенка стояла, как вкопанная.

И тогда Ползунов приказал отложить работу до завтра, исходя, наверное, из того, что утро вечера мудренее. Положение, прямо сказать, было аховое. Флотилия всю ночь простояла на якорях, без движения.

А утром, едва рассвело, опять взялись за дело, пустив в ход все подручные средства и способы, так и этак раскачивая коломенку, бились час, другой и третий, но сколь ни старались, стояла она, как скала, недвижно, прочно осев днищем на грунт… Что делать? — уже в который раз спрашивал себя Ползунов, видя всю тщетность усилий и пытаясь найти, удумать некий новый прием, способный поднять и сдвинуть эту махину. Однако ничто путное в голову не приходило — да и все мыслимые и немыслимые приемы, наверное, были уже испробованы, а коломенка так и стояла недвижно, будто кто снизу держал ее крепко.

И тогда шихтмейстер, скрепя сердце, решил прекратить бесполезную работу.

— Как прекратить? — кинулся к нему капрал Тишин, командир этой злосчастной коломенки. — А нам что делать?

— Ждать, — сказал Ползунов.

— Чего ждать? — не понял капрал, растерянный и бледный, как равендук парусный. — Чего ждать, господин шихтмейстер?

— Погоды. А пуще того — прибылой воды, — объяснил Ползунов. И, видя смятение и вопрос на лице капрала, добавил: — Вода поднимется — и коломенка сама взойдет.

— А если не поднимется? — не исключил худшего капрал. — Тогда что?

— Поднимется. Наберись терпенья — и жди. Другого выхода нет. Не стоять же нам тут без пользы всей флотилией. Сколько человек на твоем судне?

— Восемнадцать. Но, господин шихтмейстер…

— Все! — пресек его Ползунов. — Ждать прибылой воды. Такой мой указ. Остальное — твоя забота. И не теряй головы, капрал, — упредил напоследок.

Вернувшись на флагманскую коломенку, шихтмейстер тотчас велел дать знать барабанами об отплытии. Подняли якоря. И двинулись дальше, вниз по Оби, оставив «двенадцатую» куковать на мели в ожидании прибылой воды… И два дня спустя, тринадцатого мая, пользуясь доброй парусной погодой, флотилия благополучно достигла Барнаула, войдя в протоку под Солдатскою слободой. Отсюда, из протоки, по большой воде коломенки обычно проходили в речку Барнаул, а по ней чуть вверх и до сливного моста, в гавань, где руду выгружали, не прибегая к конной тяге, прямиком к плавильной фабрике. Нынче же по малой воде такой переход был затруднителен. Ползунов в том убедился, сам все проверив и коротко записав в «бортовом» журнале, который вел аккуратно, изо дня в день: «Имел я по упомянутой протоке досмотр… чтобы отыскать во оной к проведению нагруженных судов способное место, но ни по которым мерам того учинить было невозможно…»

Ни по которым мерам! А как же с разгрузкою быть, находясь в столь значительном отдаленье от фабрики? Тут шихтмейстер не властен распоряжаться, разрешить эту задачу мог лишь начальник заводов. Наутро Ползунов и отправился к нему с докладом. И принят был незамедлительно, можно сказать, с распростертыми объятиями.

— Прибыли? Ну, слава те Господи! — не скрыл облегчения Христиани. — А мы тут заждались. Руда позарез нужна. А то ж печи скоро остынут, — преувеличил малость. — Ну, докладывай, голубчик, каково добирались?

И разговор между ними длился более часа, касаясь не только сплава руды, столь нужной заводу, но и последних рапортов шихтмейстера, в коих речь шла и о постройке шлюзов на пристани, должных облегчить подъемы и спуски тяжелых коломенок и дощанок, и о замене старых, изношенных судов новыми, дабы грузоподъемность флотилии не снижалась, а напротив, ежегодно бы возрастала, и об отмене солдатских постоев, несносно обременительных для повинных крестьян…

Первые два рапорта Христиани отодвинул, сославшись на то, что не успел еще разобраться, относительно же крестьянской повинности высказался твердо, без обиняков:

— Постои солдатские надобно отменить. Тягость сия для крестьян непосильна, ты прав, шихтмейстер.

— А солдаты? — осторожно спросил Ползунов, боясь поверить в столь скорое решение. — Где им быть?

— Солдат на судах держите, — распорядился Христиани. — Можно там и печи для обогрева поставить, — пояснил и внезапно умолк, похоже, чего-то не договорив, и посмотрел на шихтмейстера строго, без одобрения. И столь же строго, с упреком выговорил: — Тебе же, Ползунов, — когда асессор сердился на кого, был кем-то недоволен, он подчеркнуто сухо обращался к тому по фамилии, — тебе же, Ползунов, не советую впредь делами чуждыми заниматься, не препорученными по службе. А коли имеются у крестьян обиды, пусть сами крестьяне и обращаются по команде…

— Так они, господин асессор, и обратились ко мне со своею обидой, — пояснил Ползунов не столь в оправдание, сколь истины ради. — Слезно просили помочь. Как же я мог отказать?

— Просьбы крестьян не видно в твоем рапорте, — стоял на своем упрямый саксонец. — Так что впредь постарайся не своевольничать и по своему произволу не слать нам таких представлений. Дел у тебя и без того за глаза. Кои тебе поручены, — повторил жестко, как бы ставя на место шихтмейстера. Потом вдруг смягчился и хитро глянул, прищурившись. — Как это говорится: каждый сверчок знай свой шесток… Так?

— Так точно, господин асессор. Сие мне будет уроком.

— Вот, вот, — и вовсе повеселел Христиани. — Ну, какие еще заботы?

— Забота нынче одна: как поскорей разгрузить суда? — вернул его Ползунов на землю, а лучше сказать — на воду. — Коломенкам не пройти в гавань по малой воде. А что делать с рудою?

— Погодить надо, — помедлив, сказал Христиани. — Оставаться пока в протоке — до прибылой воды. А таскать руду конной тягой да вкруговую — занятие неспособное.

Ждали три дня. А на четвертый, семнадцатого мая, «в ночь на оное число, — пометил шихтмейстер в журнале, — учинилась в реке Оби прибылая вода». И коломенки спешно перевели в гавань, поставив близ фабрики под разгрузку. Тем же числом, ближе к вечеру, приплавилась и «двенадцатая» коломенка, почти неделю просидевшая у деревни Вяткино на мели. Капрал Тишин ходил гоголем, живописуя, каких усилий стоило сняться с треклятой банки, и хвастался, что, де, выдержки и твердости им не занимать…

Так или иначе, а все суда были на месте. И восемнадцатого мая, во вторник, начали разгрузку. Полагали управиться за неделю, а то и в пять дней уложиться, да не все предусмотрели — и планы пришлось менять на ходу. Два дня поработали, вторник да среду, а четверг оказался праздничным — вознесенье Господне. Ах, как это было некстати! Люди только-только начали втягиваться в работу. Но праздник — есть праздник. И вся команда в тот день, кроме водолеев, кормщиков да караульных, получила отгул. Потом еще два дня рабочих, а третий — воскресенье. Опять роздых, уволка. А когда же работать? Правда, понедельник выпал удачным — выгрузили около десяти тысяч пудов руды. Но вторник снова подвел — весь день лил дождь, команда бездельничала, лишь ближе к вечеру урвали часок, но разве то работа…