Правда

И, кивнув, Маруся запела; у нее оказалось прелестное контральто... Чудную, странную песню пела она; Владимир Ильич никогда не слыхал такой песни. Она бы, наверное, очень понравилась его другу Махно. Она и грустная была, и веселая, и какая-то отчаянная. «Журавль по небу летит, — пела Маруся, — корабль по морю идет... А кто меня куда несет по белу свету... И где награда для меня, и где засада на меня — гуляй, солдатик, ищи ответу...» А потом она запела другую песню, еще лучше, от которой прямо сердце разрывалось — про коней, что хочут пить...

— Браво, милочка, браво! — сказал потрясенный Владимир Ильич. — Вы с вашей красотой и вашим голосом могли бы попробовать себя в синематографе — это великое искусство! Я дам вам записочку к Ханжонкову, на киностудию.

— Спасибо! — обрадовалась Маруся. — Но какое отношение мой голос может иметь к синематографу?!

— Не за горами времена, когда кино перестанет быть немым! — горячо сказал Ленин. Он искренне верил, что это когда-нибудь случится — конечно, не так скоро, как полет на Марс или Венеру, но все-таки... — А теперь достаньте мне одежду, а, батенька? И надо, надо отсюда уносить ноги. Григорьев ваш долго не проживет, уж вы мне поверьте. На него у всех зуб громадный. (Он оказался прав: очень скоро Григорьева прикончил Махно.)

И вот, едва стемнело, Маруся провела Ленина за околицу; там ждали оседланные кони... Они пустились вскачь. «Как бы мне вежливо отделаться от этой твари?» — думал Владимир Ильич. Когда гермафродит не пел, его общество снова было Ленину противно; что б он ни говорил об отсутствии предрассудков — но терпимости всякого человека есть пределы...

— Извините, батенька, — сказал он, натягивая поводья, — но мне нужно направо, в Гуляй-Поле. А вы езжайте в Москву — это прямо и потом налево.

— Прощайте, — тихо сказала Маруся, — и благодарю вас. Вы пожмете мне руку? — она гибким движением перегнулась к нему с седла.

Ленин помедлил; потом нехотя протянул руку. Кони их стояли смирно и дружелюбно обнюхивали друг друга... И тут впереди раздались выстрелы и крики, и из зарослей на них выскочил конный отряд; знаков различия никаких не было... «Это еще кто такие? Неужели опять в плен возьмут!» — подумал Владимир Ильич; только сейчас он почувствовал, как сильно его утомили фронтовые приключения.

— Бегите! — крикнула Маруся. — Я их задержу!

Но он не мог бросить в беде товарища, каков бы тот ни был; он сорвал с плеча винтовку... Те открыли огонь; через миг уже тело Маруси, прошитое десятком пуль, безвольно свешивалось с седла... Ленин в очередной раз попрощался с жизнью, но вдруг услышал:

— Товарищи, не стрелять! Это же наш Ильич!..

То был разведотряд 14-й армии Уборевича. Командир отряда видел Ленина на митингах и узнал его; это спасло ему жизнь.

Тотчас же Ленина с почетом повезли в штаб армии; он только раз оглянулся... Маруся лежала на земле, прекрасные черные глаза ее были широко раскрыты, и по лицу уж ползала муха... «И где награда для меня, и где засада на меня — гуляй, солдатик...» Он в кровь закусил губу и отвернулся.

Заботясь о безопасности Председателя Совнаркома, красные не отпустили его ни в Гуляй-Поле, ни в Екатеринодар, и, какие чудеса изворотливости он ни проявлял, бежать от своих ему не удалось... Он вернулся в Москву, вернулся в свой кабинет, вернулся к привычной жизни. Большевики не поняли его, когда он стал убеждать их сдать Деникину Москву, и даже жена не поняла... Собственные министры вертели им, как вертят любые царедворцы любым государем; он не мог сопротивляться толпе... Наступление Деникина было отбито; хитрый Махно вновь перешел на сторону красных; с Колчаком вскоре было покончено; война продолжалась, но впереди маячила уже мирная жизнь и новая экономическая политика...

Поначалу воспоминания Владимира Ильича о козацкой вольнице и о золотых погонах были очень ярки, но постепенно они таяли в гуще повседневности и заволакивались туманом; в конце концов ему стало казаться, что все фронтовые приключения ему приснились во сне, в том самом страшном и прекрасном сне, без которого выносить явь было бы совершенно невозможно.

А может, это и был всего лишь сон, сон кремлевского мечтателя?..

ГЛАВА 13

— Не ве-рю.

— Но, Владимир Ильич...

— Не верю, товарищ Вертов! — отрезал Ленин. («Господи, что за имечко — Дзига! Что за мода пошла на имена такие дурацкие!») — Вот когда я смотрю на Мэри Пикфорд в этой, как его... — Он досадливо прищелкнул пальцами, пытаясь вспомнить название фильмы, которую смотрел в прошлый четверг в «Первом показательном» — бывшем «Арсе», — где блондиночка Мэри танцевала на столе среди бутылок с шампанским так зажигательно. — Короче говоря, ей я верю: такие ножки лгать не могут. И Дугласу Фэрбенксу верю; а вашей «Киноправде», дорогой мой Дзига, не верю...

— Но почему?! — удивлялся режиссер.

— Потому что ваша правда скучная и никому не нужна. «Агитпоезд Троцкого!» «Выступление Рыкова на съезде профсоюзов!» Неужто вы думаете, что хоть один человек в здравом уме пойдет это смотреть? А со мной что вы делаете? Ну, кому это надо — смотреть, как я бегаю из угла в угол экрана с картонным бревном наперевес?!

— Вам, Ильич, никто не возбранял бегать с настоящим бревном, — сухо ответил Вертов, донельзя разобиженный.

— Да, двадцать дублей подряд! Вы бы хоть сняли меня верхом на белом коне, что ли... На кой чорт я вам отдал ателье Ханжонкова?! Народу нужен «Тарзан»; народу нужен «Мститель Зорро»; народу нужна «Дама с камелиями»... А это... — Ленин не стал договаривать и лишь махнул рукой. Он уже отчаялся справиться со своим придворным синематографистом.

Досада его, впрочем, была неглубока. Куда печальней было другое. Товарищи, за годы военного коммунизма безнадежно развращенные талонами и карточками, сопротивлялись новшествам что было сил, крутили пальцем у виска, в пылу споров обзывали его толстопузым буржуем и ревизионистом; он бы не выдержал, наверное, этого противостояния, если б умница Бухарин не поддержал его. Может, удастся вернуться к старому, только без прежних глупостей вроде самодержавия и цензуры. Откроем казино, коммерческие магазины, кафешантаны... назовем «Новая экономическая политика»... и постепенно, постепенно... Одно угнетало его: Инесса не увидит всей этой красоты и благополучия. Никогда он не войдет под руку с нею в модную лавку, никогда не скажет угодливому официанту принести устриц и шампанского во льду, никогда не сожмет ее маленькой ручки в полутьме кинозала, никогда, никогда!

Осенью двадцатого года у Инессы обострилась почечная болезнь, и Ленин уговорил ее поехать на курорт. Путь в Европу был закрыт — после скандалов и восстаний, устроенных большевицкими эмиссарами, любой приезжий из красной Москвы неизбежно оказался бы в тюрьме. Оставался Кавказ: хотя там и бесчинствовали чеченские абреки, но воздух и минеральные воды были по-прежнему целебны. Ильич с товарищами долго думали, кого отправить с Инессой для ее безопасности. Дзержинский предлагал Кобу — тот ужасно раздражал его тем, что всюду ходил за ним и вслушивался в каждое слово, словно стараясь запомнить. Ленин не хотел оставлять любимую женщину на попечение рябого идиота, у которого неизвестно что на уме. Если бы приставить к Кобе кого-нибудь поумнее...

Тут под окнами Кремля раздался веселый голос:

— А вот камо петрушка, укроп, кинза! Лючший зэлэнь, налетай, покупай!

— Камо! — закричали все хором и бросились на улицу. У кремлевской стены с лотком зелени и правда стоял давно потерянный Камо-Тер-Петросян, отважный исполнитель эксов. Оказалось, он долго маялся в немецкой лечебнице, потом сумел бежать, добрался до родной Армении, но не поладил там со взявшими власть дашнаками и опять побежал в Москву. Без лишних слов ему доверили охрану Инессы, вручив заодно чемодан с золотом для установления на всем Кавказе советской власти. На всякий случай — мало ли как годы скитаний повлияли на человека? — Кобе велели следить за ним. Усердно кланяясь, дурачок согласился.