Страница 3 из 28
Конечно, даже старые пеньки у нас привыкли на пресс-конференции, среди вспышек и микрофонов, категорически всё отрицать — можешь догадаться, что я сказал им.
Что я сказал прессе
Добрый вечер. Позвольте начать со слов, что вы ничего не можете скрыть от моего всевидящего взгляда. Да, даже вы, сэр, с вашей дурацкой жилеткой. Или вы, с вашей жаждой убийства. Посмотрите, как каждый ублюдок в зале коробится в огне малодушия. Что я посоветую? Постель из мяса и цветок со лба курицы — используйте их, и вы окажетесь на красной дороге к дурдому.
Но если у вас не получилось их достать, создайте гигантскую лаву в буфете — проветриваемом буфете, скажем, — и пускай она свисает, как пузыремешок, дышит, пучится и потеет, словно набитая долго подавляемым бешенством, и растягивается, чтобы в конце взорваться в воздаянии и костедробильной бойне. Этот блестящий слизью орган иногда будет дрожать, но вы не переживайте на этот счёт, это просто сто способ выразить свою любовь. Увезите его подальше и бросьте в костёр, когда он вырастет больше вас. Это совсем несложно — а дым будет жёлтым.
Но я знаю, вы все пенитесь желанием услышать про Мэра и его безумие.
Могу сказать, что успехи кампании финансировал картель и его полубог с кожистыми крыльями, который развернулся из кабинета во время заседания директоров и заткнул рот тем, кто сухо говорил о статистике. Перчатки и капюшоны, верёвки в портфеле, такие дела. Гомоэротические ритуалы и принудительный суицид, если обнаружишь, насколько всё это скучно. Но Кожекрыл жил и личной жизнью, когда не председательствовал над этим суровым исполнительным мраком — такой жизнью, которая отделяет лицо от его выражения. Время от времени он устраивался в коттедже с розовыми стенами, чтобы рисовать салазки, и дураков с удочками, и пойманную рыбу, и яблоки, и плетёные корзины в одностороннем солнечном свете с отблеском на яблоке, и так далее. Монашки, и бродяги, и странный лодочник в галошах стояли в очереди, чтобы оставить свои копии на холсте, с костями, торчащими во всех направлениях— таинственным образом он так ничего и не продал, но все были уверены, что продаст. Когда их головы прояснялись, они запалили его, пока он спал — он воспарил, как сокол, и некоторых так покусал, что они вопили, уподобившись поеденному печенью.
Чёрный от копоти, Кожекрыл признал всё, включая то, как он планировал замучить бакалейщика до смерти. За это я его уважаю. Единственный раз, когда мне выпал шанс завалить бакалейщика, это когда я увидел, как он идёт перед машиной, и подбил водителя полихачить. Такова мера моих способностей в этой области.
Кусать врагов допустимо в удивительно узком кругу обстоятельств, по крайней мере, так крикнул мне однажды ниндзя. Так что, очевидно, у Кожана были свои недостатки. Жаворонки тоже из этой серии — прекрасные крылья и полное отсутствие слуха. Я знал одного парня, он расстреливал их, как только увидит.
— Тигры, — называл он их и стрелял навскидку, причём всё время вопил. В конце концов, свалился в большое ущелье рядом с горой. Его кости и лицо нашли обгрызенными добела в кусте падуба, но вытащить так и не смогли. Кто будет оставлять обрывки своего тела, пытаясь достать коллегу из мясорубки его безрассудства. Потому что именно это и имело место быть — совершенное кровожадное безрассудство с его стороны. В завещании даже отписал мне мешок навоза.
Что напомнило мне о докторе отца, когда он захлопнул дверь в палату, и моя матушка неистово бросилась к нему.
— Как он, доктор?
— Мёртв, как дверной гвоздь.
— Совсем мёртв?
— Как дронт — лучше похороните его поскорее.
— Он сильно страдал?
— Он заставил страдать меня — этого достаточно.
Самыми омерзительными бытовыми приколами. Бросал лекарства — и всё в таком ключе.
— Наверно, он потерял рассудок.
— И рядом не лежало, под конец он сбрендил, как мартовский заяц. Тыкал пальцем в Цезаря.
А я прополз туда и обнаружил, что отец лежит с монетками на глазах — и, приглядевшись, я понял, что они сделаны из шоколада в фольге. Естественно, я их украл и съел. Сверхъестественная вина? Ну что ж, расскажите мне о ней.
Будучи старше, вспомнив эту сцену, я естественно тут же побежал в бар, согнулся над стойкой и попросил чего-нибудь, о чём поплакать. Мне ответили, что всё будет, и вскоре Эдди начал утверждать, что он бурный малый. Он хватал яблоки и катил их по полу, со словами, мол, вот вам доказательство, как со мной трудно. Его последней дойной коровой была идея “стальных трусов для медведей”. Вдумайтесь. Медведи. Трусы. Сталь. Я спросил, как он её рекламирует, и он ответил, что “сотворил” плакат, на котором сам натягивает стальные трусы на гризли. Сказал, что реклама привлечёт обоюдное внимание и к нему, и к медведю во время процедуры. И что это всё она написала.
— Эдди, — мягко сказал я ему, — ты медленный, как черепаха в каске.
Почему этот ублюдок почувствовал необходимость встать и заявить, что зло прекрасно, а прекрасное — зло? Тишина опустилась на бар, и стало слышно, что я в углу рассказываю, как удавил барсука. Мои попытки убежать спровоцировали весёлый ад со столами и стульями, людьми и бутылками, которые так настырно появлялись у меня на пути. Я хотел бы притвориться, что теперь могу смеяться над этой историей, но если честно, тогда я смеялся больше, чем сегодня.
Так что пришлось вешать им лапшу на уши.
— Куры кричат, когда несут яйца, — заявил я им, не заметно смещаясь к двери, — но нужны хорошо настроенные уши, чтобы услышать этот тембр в их шуме — на самом деле куры кричат непрерывно, если мы только позаботимся о том, чтобы перевести их речь. — И я по
прощался с ними исключительно при помощи ног.
Но не всё здесь высокая драма. Древние опасности не стали менее опасны. Элемент неожиданности есть у тех, кто либо внезапно появляется, либо всегда был здесь. Отсюда шок на лице бабки, когда падает древний булыжник. Происшествие подняло волну разговоров аж на пять минут, а потом песен ещё на десять. Мы суетились, словно обаяние и энергичный вид сами по себе могут сдержать наши страхи — и на минуту так и стало.
Потом настал момент, когда на Эдди набросились праведники. Во время процедуры эти праведники не могли прекратить смеяться, и это лучше всего ему запомнились во всём происшествии.
— Почему они не могли остановиться? — спрашивал он снова и снова, хмурясь на воспоминания. — Я им что, комик?
— За тебя это никто не может решить, Эдди.
— Ну и что я?
— Упорство.
Это должно показать основной уровень непостоянства, с которым мы работаем. Хруст лезвия, входящего в жбан, ближе всего к расправленным плечам или кивку головы из того, что можно здесь найти. Мода и газонокосилки выезжают, сверкая, и все стискивают кулаки. Заняться было нечем, кроме как уничтожать животных, растущих в кустах, чувствуя, что это их право — появляться на пути. Нечем — это совсем нечем. Не было даже тира с силуэтами королей. Однажды дал в газету объявление: “Тебя напрягают друзья? Визжащий туман носится по комнате? Чего ты ждёшь?” Никто не ответил.
Возьмите Боба — вот человек, который знает, с какой стороны света намазан маслом его бутерброд, и кричит об этом на улицах. Придумал волшебную хитрость, когда он зовёт тебя сзади, ты поворачиваешься и продолжаешь поворачиваться, крутишься, как ублюдок, пока изнеможение и безумие не иссушат твою голову и структуру. Мне нравится человек, который может обозначить своё присутствие. Вид крови ничему не учит детей — но назовите её соусом и увидите, как они завопят.
Когда я был ребёнком, праведные повторяли рефрен зависимости, а злодеи носили маски, чтобы скрыться от взглядов нашей зависти. Рождённый в грохот наставлений и воплей при неповиновении, я имел жестокую возможность не знать половины из них. Братья и сестры были повсюду, настырнее, чем пауки, пыль или кожа. Помню, как тётя растила в саду головы, спрятанные посреди каменных горок — но вечно без окончательного развития. Их можно было растоптать и всё равно не почувствовать себя слишком виновным.