Женское нестроение

Всякая имущественная опека основывается на презумпціи общественной правоспособности лица, которому она ввѣряется, и возможности для этого лица представительствовать предъ судомъ. Конечио, и эти основныя права, обезпечивавшія древнюю женскую свободу, мы застаемъ уже въ значительномъ разрушеніи попытками государства и церкви навязать женщинѣ половую опеку. Тѣмъ не менѣе, — въ рѣзкій контрастъ съ памятниками германскими, — славянскіе, повсемѣстно и дружно, признаютъ за женщиною процессуальную правоспособность, даже и въ замужествѣ. Особенно любопытно выражено это въ «уставѣ чешскаго земскаго права». Онъ даетъ женщинѣ широкія процессуальныя полномочія по дѣламъ уголовнымъ и о кровной мести, a также о недвижимой собственности, наслѣдственномъ имуществѣ, по искамъ за приданое. Въ дѣлахъ. требующихъ разрѣшенія судебнымъ поединкомъ. таковой предоставляется вдовамъ и дѣвицамъ, но замужняя женщина должна была довольствоваться очистительною присягою отвѣтчика «самъ седьмь», т. е. съ шестью поручителями. Возможности мужу представительствовать за жену предъ судомъ чехи не только не допускали, но даже воспрещали мужу быть въ процессѣ жены свидѣтелемъ за или противъ нея. У другихъ славянскихъ народовъ судебное представительство мужа за жену регламентируется не ранѣе XIV и даже XV вѣка. Въ древнемъ русскомъ правѣ о возможности такого представительства упоминаетъ всегда лишь одинъ памятникъ — Новгородская судная грамота, да и то въ условіяхъ, которыя скорѣе говорятъ о привилгегіи женщины имѣть въ мужѣ особаго защитника сверхъ ея собственнаго, личнаго представительства.

Нечего и говорить о томъ, что лицо, вооруженное правами распоряжаться имущественными отношеніями третьихъ свободнорожденныхъ лицъ, хотя бы и собственныхъ дѣтей, должно быть само широко одарено имущественными правами и средствами къ ихъ защитѣ. Такъ какъ невозможно отрицать наличности y славянъ отцовской власти, равнымъ образомъ мужней и родовой опеки, то, на первый взглядъ, кажется страннымъ, какъ ухитрялась совмѣщаться женская свобода со всѣми этими опеками. Но, изучая характеръ послѣднихъ, нельзя не придти къ заключенію, что, во множествѣ личныхъ и имущественныхъ отношеній, онѣ оказывалисъ бытовыми взаимоограниченіями, въ пользу опекаемой, въ защиту ея свободной воли отъ самовластія и произвола опекуновъ. Возьмемъ хотя бы вопросъ о вступленіи въ бракъ. Вдовій выборъ второго мужа былъ свободенъ во всемъ славянствѣ до XVI вѣка, когда Краковскій статутъ (1532) нарушилъ это единство закономъ о конфискаціи вдовьяго имущества, буде вдова дастъ согласіе на ея похищеніе. Браки дѣвушекъ стояли въ зависимости отъ власти отцовской, которая усилялась изъ года въ годъ и отъ вѣка къ вѣку по мѣрѣ того, какъ слабѣла и вырождалась опека родовая. Но въ древности бракъ дѣвушки, отпускъ ея въ чужой родъ, былъ дѣломъ всего рода, и дѣвушка, приневоленная къ непріятному для нея союзу, могла апеллировать къ союзу родственниковъ, какъ по отцу, такъ и по матери, какъ въ агнатическомъ порядкѣ, такъ и въ когнатическомъ. Русскія свадебныя пѣсни полны воспоминаніями этихъ временъ, a иногда — жалобами невѣсты на несправедливость или бездѣятельность родственнаго совѣта, который лишь «притакнулъ» крутой волѣ батюшки съ матушкою. И, наоборотъ, родственный совѣтъ могъ побуждать родителей къ выдачѣ дочери замужъ, хотя бы они тому и противились. Особенно это правило касалось родителей овдовѣдыхъ. По литовскому статуту, по законамъ далматинскаго побережья, — если вдовый отецъ или вдовая мать перечатъ совершеннолѣтней дѣвушкѣ въ ея намѣреніи выйти замужъ, она можетъ вступить въ бракъ съ согласія родственниковъ. Если мы при этомъ обратимъ вниманіе, что, чѣмъ древнѣе памятникъ права, тѣмъ раньше обозначаетъ онъ срокъ женскаго совершеннолѣтія, то узда на родительскій произволъ получалась изрядная. Вѣдь встрѣчаются сроки совершеннолѣтія въ 12 и въ 10 лѣтъ. A самая сѣдая древность даже и не опредѣляла сроковъ цифрами, довольствуясь физическими признаками зрѣлости, въ родѣ чешской рекомендаціи — считать дѣвушку совершеннолѣтнею, если y нея начали развиваться груди. Совершеннолѣтіе дѣвушки, несомнѣнно, парализовало нѣсколько родительскую волю, и, быть можетъ, стремленіе обойти обычай родственнаго вмѣшательства въ защиту дочери надо считать въ числѣ причинъ, объясняющихъ возмутительно ранніе браки въ кіевской, галицкой и владимірской Руси. Напримѣръ, великій князь Всеволодъ III выдалъ дочь свою за Ростислава Рюриковича, въ Бѣлгородъ, восьми лѣтъ, хотя очень плакалъ при этомъ, потому что; прибавляетъ лѣтописецъ, была она ему «мила и молода». Наконецъ, въ самой глухой полуисторической древности, опека рода надъ брачнымъ выборомъ дѣвушки имѣетъ характеръ не запрещенія или побужденія ея воли, но защиты ея всѣмъ родственнымъ союзомъ отъ насильственнаго брака. Въ свободныхъ обрядахъ славянскихъ народовъ до сихъ поръ остались слѣды тѣхъ воинственныхъ сценъ, которыми родъ отвѣчалъ на попытки «умыкателей» заключать браки чрезъ похищеніе, разбойничьимъ набѣгомъ. При той легкости, съ какою заключался и разрывался славянскій бракъ не только до христіанства, но и долгія десятилѣтія, если не столѣтія, послѣ него, отказъ сватаемой невѣсты жениху былъ, повидимому, тяжкимъ оскорбленіемъ и отомщался жестоко. Однако, романическая легенда о Рогнѣдѣ или историческій примѣръ Предславы, сестры Ярослава Мудраго, наглядно показываютъ, что священную волю дѣвушки распоряжаться своимъ замужествомъ родъ ставилъ выше риска пострадать даже отъ такихъ могучихъ противниковъ, какъ Владимиръ Кіевскій или Болеславъ Польскій.

Упомянутое сейчасъ имя Владимира Кіевскаго невольно приводитъ насъ къ мыслямъ о многоженствѣ, которымъ такъ прославился этотъ князь — до принятія христіанетва. Лѣтописная, мало правдоподобная, легенда приписываетъ ему шесть женъ и восемьсоть наложницъ. Дѣло, конечно, не въ томъ, какъ удивляется кто-то въ сатирѣ Щедрина, «на кой чортъ понадобилась ему такая уйма бабъ?» a въ томъ, что эту уйму совершенно немыслимо было прокормить съ той лапотной маленькой Руси, населенной по одной душѣ на пять квадратныхъ верстъ, которою правилъ Владимиръ. Вопросъ о многоженствѣ y славянъ очень спорный. Трудно отрицать, что оно было въ обычаѣ, когда христіанство проникло въ славянскія дебри, но, повидимому, оно никогда не господствовало въ народѣ — оставалось лишь терпимою роскошью привилегированныхъ классовъ, перенятою отъ тюркскихъ кочевниковъ и, значитъ, пришедшею на Русь поздно. Владимиръ — единственный русскій князь, котораго легенды окружаютъ какимъ-то волшебнымъ восточнымъ гаремомъ. О предкахъ его легенда не передаетъ ничего подобнаго. Свидѣтельства арабскаго путешественника, знаменитаго Ибнъ-Фоцлана о славянскомъ многоженствѣ, очень выразительны, но больше указываютъ на широкое развитіе наложничества, чѣмъ на многократный и одновременный бракъ, что, въ средніе вѣка, повсемѣстно весьма различалось, a въ славянствѣ — классифицировалось съ особенною подробностью категорій. Мы не можемъ сейчасъ остановиться подробно на вопросѣ о славянскомъ многоженствѣ, такъ какъ я буду вынужденъ еще вернуться къ нему въ слѣдующемъ чтеніи, говоря о тѣхъ византійскихъ и монгольскихъ вліяніяхъ, гсоторыми создалась московская, до Петра Велакаго, семья. Сейчасъ же достаточно будетъ кратко повторить старый выводъ извѣстнаго слависта Макушева: «У славянъ преобладала моногамія, хотя было дозволено и многоженство; въ послѣднемъ случаѣ, однако, число женъ было ограничено». Необходимо прибавить, что, наряду съ терпимымъ многоженствомъ, новѣйшею полигаміей, не вымерли еще преданія стариннаго многомужія, родовой поліандріи. Объ этомъ — наилучшій показатель упомянутый уже Ибнъ-Фоцланъ, описавшій похороны русса, умершаго холостымъ, и его загробное вѣнчаніе съ дѣвушкою, обреченною ему въ жены. Не входя въ подробности этого наивнаго обряда, нѣсколько щекотливыя для современнаго уха, отмѣчу лишь, что супружескія права мертвеца на загробную супругу были реализированы представительствомъ шести его родичей: «самъ седьмъ».

Выше я говорилъ о непрочности и кратковременности легко расторжимыхъ былинныхъ браковъ. Но, при этомъ, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что былина, пѣсня, сказка — это, все-таки, своего рода, беллетристика, занимающая слушателя интереснымъ случаемъ общественной жизни. Поэтому — въ тѣхъ же самыхъ былинахъ мы встрѣчаемся, какъ съ крайностями женскаго легкомыслія въ брачныхъ перемѣнахъ, такъ и, наоборотъ, съ крайностями вѣрности, — включительно, напримѣръ, до требованія, чтобы овдовѣвшій мужъ погребалъ себя вмѣстѣ съ покойной женою (Потокъ-богатырь), до самоубійствъ жены надъ прахомъ мужа (Василиса Микулишна) и мужа надъ трупомъ жены (Дунай-богатырь). Конечно, въ нѣкоторыхъ случаяхъ въ этихъ трагедіяхъ чувствуются отголоски ритуальныхъ самоубійствъ арійской, подъ-Гималайской древности. Но гораздо чаще звучитъ чисто-психологическій, настояще любовный, можно бы сказать даже: идеалистическій мотивъ — одной души въ двухъ тѣлахъ. Какъ всякій бракъ, возникающій по свободному выбору, поддерживаемый равенствомъ супруговъ и имѣющій возможность быть расторгнутымъ по обоюдному ихъ согласію, славянскій первобытный бракъ былъ напитанъ дружествомъ, незнакомымъ для послѣдующихъ поколѣній церковно-государственныхъ. Они обратили бракъ въ орудіе и форму женскаго порабощенія и обратили мужа и жену въ двухъ принципіальныхъ враговъ, между которыми согласіе — не болѣе, какъ счастливо длящееся перемиріе. Я уже имѣлъ случай отмѣтить отвращеніе славянства къ повторности брака, — подразумѣваю: безъ согласія на то мужа и жены. Вживѣ, супруги легко сходились и расходились, но, если одинъ изъ нихъ умиралъ въ бракѣ, то смерть не разрывала брака. Мы видѣли, какимъ уваженіемъ пользовалось въ славянствѣ вдовство. Наоборотъ, вдовецъ или вдова, вступающіе въ новые браки, подвергались не только умаленію личнаго достоинства, но и ограниченіямъ личныхъ и имущественныхъ вліяній своихъ по первому браку.