Паутина

Отъ рѣзкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.

— Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… — недовольно прочитала она заглавіе. — Это что еще? Откуда промыслила?

— Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.

— Ахъ, Зоя, Зоя!

— Что, Аглая, Аглая?

— То, что забиваешь ты себѣ голову пустяками…

— Хороши пустяки! — захохотала Зоя: если это тебѣ пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она тебѣ про пустяки анекдотъ разскажетъ… «Не гляди, душенька, это пустяки!» — пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.

— Нѣтъ, ужъ уволь.

— Что вы, барышня Зоя! — запротестовала и Епистимія, съ тѣнью бураго румянца на зеленыхъ впалыхъ щекахъ своихъ: она не любила, чтобы ее обличали въ темномъ и грѣшномъ при Аглаѣ. — Нашли разсказчицу! Что и знала — шалила смолоду, — теперь, слава Богу, забыла.

— Ладно! Это ты предъ нами почему-то въ скромность играешь, a небось, когда съ Модестомъ и Ванькою-чурбаномъ, другія пѣсни поешь… Ну, a ты, столпъ царства, что головою раскачался? — повернулась она къ Анютѣ.

Та серьезно сказала:

— Да удивительно мнѣ на васъ, барышня: откуда въ васъ столько озорства берется? Все бы вамъ озоровать, все бы озоровать.

Зоя чуть сконфузилась, притворно зѣвнула и сказала, потягиваясь въ подушкахъ:

— Ну, хорошо, будьте вы трижды прокляты, цѣломудренныя лицемѣрки, — отказываюсь отъ анекдота!.. A слѣдовало-бы, — хотя бы затѣмъ, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точнѣе.

— Да, какъ ни назови, — зачѣмъ, ну, зачѣмъ тебѣ все это?

— Чтобы сны интересные видѣть, — захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выраженіе серьезнаго недовольства, перестала ее дразнить и только возразила:

— Да вѣдь ты ничего этого не читала?

— И не буду.

— Ну, и честь тебѣ, и слава, цѣломудренная весталка, но — какъ же ты, не читая, можешь судить?..

И обратилась къ неодобрительно выжидавшей Епистиміи:

— Ну-съ, Епистимія химія! Съ нашею домашнею оберъ-кислотою y тебя, говорятъ, вчера была пальба?

Епистимія притворно улыбнулась и сказала, полуотвѣчая:

— А! Воинъ! Это ужъ грѣхъ будетъ про него другое слово сказать, что воинъ галицкій.

Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:

— Анютка! Смотри, какія y меня бѣлыя руки… наливныя, какъ… какъ ливерная колбаса!

— Сравнили! — усмѣхнулась горничная.

— Право! У Аглаи гораздо смуглѣе… Да-съ! вотъ это кожа! атласъ! бѣлорозовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мнѣніе глупыхъ мужчинъ, даже съ тремя богинями спорить на горѣ въ вечерній часъ. Но — кожѣ такой — это дудочки! y васъ не бывать… a ни-ни! Столпъ негодный! ты опять свои бѣлые зубы скалишь?

— Вотъ какъ пригрѣетъ солнышко, да побѣгутъ по атласу то вашему веснушки, — выговорила она, сквозь фыркающій смѣхъ.

— Очень испугалась! A парфюмерные магазины на что?

— Въ прошломъ годѣ — мылись, мылись, терлись, терлись, a ничего не помогло: проходили лѣто, какъ кукушка рябая, только даромъ деньги извели. Видно, лицо то не платье, a веснушки — не какао! Не возьметъ и жавелева кислота.

— Молчи! не каркай!.. Но, возвращаясь къ кислотамъ: хоть бы ты, Епистимія Сидоровна, нашему Симеонтію невѣсту нашла. Авось, попадетъ подъ башмакъ — сколько нибудь утихнетъ.

Епистимія принужденно улыбнулась.

— Выдумали сваху. Куда мнѣ господскіе браки строить. Мнѣ, вонъ, Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, съ которой стороны взяться за дѣло.

Зоя, рѣшивъ вставать, сѣла на кровати, ловя голыми ногами туфли на коврѣ.

— Сватай мою Анютку, — сказала она, держа въ зубахъ кончикъ белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавшія ночью шпильки. — Выдадимъ хоть сейчасъ. Она на него всѣ глаза проглядѣла.

Дѣвушка вспыхнула сердитымъ румянцемъ.

— Ошибаетесь, барышня Зоя. Совсѣмъ не мой идеалъ.

— Анюта — не той партіи, — улыбнулась Аглая.

Зоя, зѣвая и переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ умывальнику.

— Виновата, — говорила она. Перепутала. Гриша Скорлупкинъ — Матвѣя протеже, a Анютинъ предметъ числится по полку брата Виктора. Влюблена въ Илюшу? Признавайся!

— Пошли конфузить!

— Сама вдвоемъ васъ застала, голубушка ты моя!

Анюта вызывающе дернула плечомъ.

— По вашему, господскому, если простая дѣвушка съ молодымъ человѣкомъ сидитъ, такъ ужъ имъ, кромѣ пустяковъ, и подумать не о чемъ?

— Поди, брошюрами тебя просвѣщаетъ Илюша? — мягко улыбнулась Аглая.

Горничная возразила съ тѣмъ же вызовомъ:

— A хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.

Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:

— Счастливыя прежде барышни были. Имѣли горничныхъ — о женихахъ пошептаться, о подругахъ посплетничать, о снахъ посовѣтоваться, на счетъ мужскихъ усовъ поспорить, надъ оракуломъ похохотать… Увы! все это осталось въ старыхъ романахъ, a теперь встрѣчается только въ стилизованныхъ повѣстяхъ…

— Чѣмъ я вамъ не угодила? — улыбнулась Анюта.

— Во первыхъ тѣмъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, тѣмъ, что въ этомъ умывальникѣ нѣтъ ни капли воды.

Анюта, покраснѣвъ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:

— Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не дѣйствуетъ, — полчаса ее чистить прутомъ надо… Перейдите ужъ въ комнату къ барышнѣ Аглаѣ: тамъ помоетесь…

— Не гнѣвайся, всеобщая, прямая, равная, тайная… Скажи: ты рѣшительно никакъ не можешь обойтись безъ націонализаціи земли?

— Да, ступайте же вы! — почти прикрикнула Анюта. — Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мнѣ еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ однѣхъ васъ взыскиваетъ?

Зоя сдѣлала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:

— У! Жавелева кислота! — сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.

Епистимія Сидоровна смотрѣла на все это съ видимымъ неодобреніемъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Аглаѣ и, понизивъ голосъ, спросила:

— Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себѣ на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то — при горничной. Каковъ ни есть, все старшій брать и дому хозяинъ.

Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лицѣ, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.

— Утомилъ онъ насъ, Епистимія Сидоровна. Ужасъ, до чего надоѣлъ. Мнѣ то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце смѣхомъ расходится. A Зойка — ракета.

Епистимія закачала головою и продолжала:

— Соръ то въ избѣ бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.

Аглая прервала ее.

— Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистимія Сидоровна. Въ самомъ дѣлѣ, того и жди, что y Симеона съ братьями дѣло до кулаковъ дойдетъ.

Епистимія зорко взглянула ей въ глаза.

— Ужели такъ остро подступило? — спросила она, не скрывая въ звукѣ голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.

Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ

— Особенно съ Викторомъ, — сказала она. — Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожнѣе. A Мотя — Божій человѣкъ.

— Его обидѣть — это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! — согласилась Епистимія.

— Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ! — вздохнула Аглая.

Прошло молчаніе, во время котораго только плескала вода за стѣною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смѣхъ Зои и глухіе неразборчивые отвѣты недовольной Анюты… Епистимія заговорила, будто надумалась — каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.

— Жалостно это видѣть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.

Аглая пожала плечами.

— A только и остается, что раздѣлиться, — сказала она. — Раздѣлиться и каждому жить своею жизнью, за свой страхъ.