Сюзи

К несчастью, вопреки всякой логике ничто так не усиливает гнева, как невозмутимость злосчастной жертвы, этот гнев вызвавшей, хотя такая беззаботность скорее свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было дурного умысла. Судья Пейтон, и так кипевший бешенством, при виде благодушного выражения на лице своего нерадивого слуги окончательно пришел в ярость и ринулся ему навстречу. Педро удалось избежать столкновения только благодаря тому, что он успел в последнюю минуту быстро дернуть поводья.

— Так-то ты исполняешь свои обязанности? — спросил Пейтон придушенным голосом. — Где коляска? Где моя дочь?

Хотя Педро и не знал, почему судья в таком бешенстве, он правильно истолковал намерение своего хозяина, и горячая латинская кровь прихлынула к его лицу. Если бы не это, он, возможно, почувствовал бы себя виноватым или попросил объяснения, теперь же он ограничился только национальным пожатием плеч и национальным же полупрезрительным, полунебрежным «quien sabe?».

— Кто знает? — яростно повторил Пейтон. — Я знаю! Из-за твоей небрежности и дьявольской лени коляска опрокинулась! Лошади понесли, и их остановил какой-то проезжий, не побоявшийся рискнуть целостью своих рук и ног, пока ты прятался где-то в отдалении, как подлый, трусливый койот!

Недоумение и слепое бешенство несколько секунд боролись в груди вакеро. Наконец он крикнул:

— Я не койот! Я был там! Я не видел, чтобы лошади понесли!

— Не смей лгать, бездельник! — взревел Пейтон. — Я ведь сказал тебе, что коляска разбилась вдребезги, девушек выбросило на дорогу, они могли погибнуть…

Внезапно он умолк. По аллее разнесся звонкий девичий смех — Сюзи Пейтон и Мэри Роджерс вышли из кареты и, не считая нужным долее сдерживаться, весело бежали по дороге. В глазах Пейтона мелькнуло легкое смущение, а мрачное лицо Педро совсем потемнело от гнева.

Затем Педро вновь обрел дар речи и быстро, злобно, сбивчиво заговорил на своем родном языке.

Да-да! Вот до чего дошло. Значит, он не вакеро — товарищ хозяина земель, которые принадлежали ему до того, как американос его ограбили, а слуга, лакей при мучачас, дядька при детях, обязанный забавлять их, а то — да-да! — и провожатый его дочери, чтобы прибавить ей чести. А, Иисус-Мария! Такая честь, такая мучача! Найденыш, дочка свинопаса — и он, Педро, должен прислуживать ей, чтобы ее облагородить, а из-за ее подлых, дурацких выходок, достойных только дочери свинопаса, ему, Педро, приходится выслушивать выговоры и оскорбления, словно в ее жилах течет кровь благородных идальго! А, карамба! Дон Хуан Пейтон убедится, что ему не сделать из него слуги, как не сделать из нее благородной сеньориты!

Девушки были совсем уже близко. Судья Пейтон пришпорил коня и, вплотную приблизившись к лошади вакеро, грозно взмахнул зажатыми в пальцах длинными поводьями и, побелев, сказал:

— Убирайся!

Рука Педро рванулась к поясу. Но Пейтон только посмотрел на него с презрительной улыбкой.

— Не то я отхлещу тебя прямо у них на глазах! — добавил он вполголоса.

Вакеро ответил на неумолимый взгляд Пейтона желтой вспышкой ненависти и резко натянул поводья, так что его мустанг, ужаленный жестоким мундштуком, внезапно взвился на дыбы — казалось, Педро вот-вот ударит непреклонного американца, но тем же движением руки он повернул лошадь на задних ногах, как на оси, и бешеным галопом помчался по направлению к коралю.

ГЛАВА III

Тем временем героический владелец мирной упряжки волов, чью доблесть Инкарнасио воспевал со столь малым успехом, неторопливо шагал по пыльной дороге рядом с фургоном. На первый взгляд его долговязая фигура, особенно в сочетании со столь смиренным экипажем, не являла собой ничего героического. Впрочем, когда клубы пыли рассеивались, можно было разглядеть, что на его поясе висят большой драгунский револьвер и охотничий нож и что на козлах фургона на самом видном месте лежит ружье. Однако содержимое самого фургона было сугубо мирным, и кое-какие предметы, несомненно, предназначались для продажи. Кухонная посуда всех размеров, кадки, щетки и стенные часы, а также несколько дешевых ковриков и две-три штуки ситца могли быть только товаром какого-нибудь странствующего торговца. И все же, поскольку их загораживал опущенный полог, лишь изредка откидываемый ветром, они нисколько не смягчали воинственность облика своего владельца. Большой красный платок, повязанный на шее, и широкополая шляпа, грозно нахлобученная на копну всклокоченных волос, еще усиливали противоречивое впечатление, тем более что шляпа осеняла круглую, добродушную физиономию с реденькой юношеской бородкой.

Все удлиняющиеся причудливые тени волов и фургона скользили теперь не по зарослям овсюга, а по обработанным полям, окаймлявшим проселок, на который свернул путник. Его гигантская тень, порой обгонявшая упряжку, ложилась впереди, столь же нелепая и вытянутая, но тут же исчезала в поднятой копытами терпеливых волов пыли, которую сильный вечерний пассат незамедлительно уносил в поля. Солнце опустилось уже низко, хотя еще продолжало светить над самым горизонтом, а фургон, тяжело поскрипывая, катил да катил вперед. Его воинственному хозяину время от времени надоедало молча шагать сбоку, и он принимался яростно, незаслуженно и совершенно безрезультатно бранить своих волов, высоко подпрыгивая и прищелкивая каблуками, словно в припадке бешенства, но эти выходки встречали только тупое воловье равнодушие: две головы продолжали пренебрежительно покачиваться, упрямо все отрицая, а два хвоста — помахивать с ленивым презрением.

На закате возникшие у дороги два-три кривобоких сарая и несколько хижин возвестили о близости городка или поселка. Тут фургон остановился, словно его владелец счел, что столь воинственный вид никак не может гармонировать с изнеженной цивилизацией. Повернув волов, он погнал их к пустырю напротив деревянной лачуги, лишь отдаленно напоминавшей фермерский дом, какие умеют строить только на Дальнем Западе. В отличие от обыкновенного путешественника он, по-видимому, сразу понял, что эта хижина не грубо сколоченное временное жилище первых поселенцев, но более позднее убежище людей, которые совсем недавно перебрались на Запад и, быть может, подобно ему, не сумели преодолеть кочевые инстинкты и приспособиться к оседлой жизни поселка. На самом же деле в этой лачуге в то время нашел со своей семьей приют бедняк фермер из Новой Англии, который добрался сюда морем вокруг мыса Горн и не имел ни малейшего представления о Западе — о его прериях и обитателях. Поэтому его единственная дочь не без любопытства и трепетного страха наблюдала с порога своего дома за прибытием незнакомца столь разбойничьего вида.

А он тем временем откинул полог и извлек из фургона порядочное количество кастрюль, сковородок и прочей кухонной утвари, которую и принялся развешивать на крюках, специально вбитых по бортам фургона. Затем он вытащил свернутый половик и бросил его на подножку, а на козлах соблазнительно развернул штуку ярко-розового ситца. Девушка продолжала следить за этими приготовлениями, и ее любопытство и недоумение все возрастали. С одной стороны, это больше всего напоминало выставку товаров обыкновенного коробейника, однако мрачная внешность и грозное вооружение их хозяина никак не вязались со столь мирным и заурядным занятием. И вот девушка, делая вид, что прогоняет нахальную курицу, вышла на пустырь поближе к фургону. Тут стало ясно, что путешественник давно ее заметил и ничуть не рассердился на ее интерес к нему, хотя и сохранял по-прежнему выражение суровой задумчивости. Он не прервал своего мирного занятия, но порой с его губ срывались яростные возгласы, словно его жгли воспоминания о былых схватках. Однако, видимо, догадавшись, что девушка оробела и не решается подойти ближе, он внезапно нырнул в фургон, вновь появился с жестяным ведром и направился прямо в ее сторону, угрюмо поглядывая по сторонам, словно в поисках чего-то.

— Если вам ключик надобен, так он вон там, под ивами.