Как тесен мир

Саша стоит, вцепившись в дверную раму. Ада подходит, кладет руку поверх его кисти:

— Подождем немного, — и подталкивает к выходу.

Они садятся на беленую скамеечку напротив двери.

Солнце жжет голову, шею, плечи, но Саше все как-то холодно, особенно рукам, и он опять глядит на эти оранжевые тревожные настурции, слышит их больничный запах, и ему хочется больше не быть на этом дворе, в этом поселке, на земле этой, где так страшно, страшно, страшно!..

В коридорчике слышны тяжелые шаги. На крыльцо медленно выползает низенький человек с коричневым в поперечных складках лицом. Он в старых брюках, сапогах и выгоревшей синей рубахе. На голове — кепка, низко надвинутая на глаза.

Он.

Человек смотрит на Сашу, Аду, на велосипеды, стоящие у стены, потом на эти страшные цветы — настурции, и вдруг приваливается к стене, закрывает лицо толстыми черными пальцами.

Он так стоит и стоит.

Господи! Неужели?! Неужели так случилось?! Неужели этот паренек, от которого в памяти у Саши осталась одна только спущенная серая бретелька и тяжесть падающих рук… Разве нет там хороших врачей? Разве так уж силен был удар?! Ведь и сильнее падают. Вот Саша как-то свалился с дерева — и ничего. Но у него, у Саши, верно, не сбегал с лица загар и не закатывались побелевшие глаза. Неужели это может быть…

Человек вдруг рывком оторвал руки от лица, тыльной стороной грязной своей ладони отер мутные глаза и прошел мимо Ады и Саши, не глянув на них.

Ада первая встала, сняла с велосипедного руля сумочку с виноградным соком и кивнула Саше.

Они прошли мимо старухи в окне регистратуры, приоткрыли палатную дверь. У двери, закрыв глаза, лежал черный бородатый мужик. Он, видно, спал, а муха ходила по его бороде. На другой кровати подросток в пижаме задрал прибинтованную к дощечке ногу и читал газету.

А в углу, возле занавешенного чем-то темным окна, был он. Мальчик. Худое личико — как зеленоватое пятно на белой подушке. Узкие, густо зачерненные ресницами глаза были открыты, но он не перевел их на вошедших.

— Ну, как ты? — шепотом спросила Ада.

Мальчик не поглядел и не ответил.

— Как он? — обратилась Ада к подростку.

Тот отложил газету, щербато улыбнулся:

— Коська-то? Ничего. Может, еще не помрет. Врач сказал — может, выживет. Орал ночью, спать вот столечко не дал.

Ада вынула из сумки две банки.

— Костя, — сказала она, — хочешь попить? Соку хочешь?

Ребенок молчал и глядел в стену. Только чуть чаще смаргивал. Столик перед его кроватью был завален яблоками, крыжовником, стояла бутылка молока. Не ел он отцовских гостинцев. Все вот так же, видно, лежал.

— С отцом-то он говорил?

— Нет, нет, — охотно ответил подросток. — Батька долго сидел, так и ушел. Похоже, помрет он. Врачи разве понимают? Вот мне ногу срастили, а не так. Сломали — и снова в гипс. Что же я, не человек, что ли! Раз сломал, а они — на тебе, еще раз.

— Пойдем, — оказала Ада и взяла Сашу за руку. — Пойдем, я поговорю с врачом.

— Фю! — засмеялся щербатый подросток. — Разве его найдешь теперь? К Марусеньке небось ушел.

Старая регистраторша сказала, что врача и правда нет сейчас, а есть сестра.

— Ну сестру позовите, — строго попросила Ада.

— Нюра! — высунувшись в окно, крикнула старуха. — Нюра, иди-ка сюда!

Откуда-то из темноты вышла узенькая девочка, обтянутая халатом, пышно причесанная, красиво подведенная.

— Вы о ком хотите сведения?

— Мальчик здесь, во второй палате, Костя… — сказала Ада и запнулась.

— А, Костя Петров, сбитый… Ой, и плохо, плохо с ним! — И спохватилась: — А вы кто ему будете?

— Родственница я. Говорите честно.

— Ну что говорить, не врач ведь вы. А так… сами видели. — Сестра потопталась, хотела что-то сказать, но раздумала. — Заходите завтра с утра или сегодня вечером. Алеша… Алексей Васильевич будет. Врач.

Они сели на велосипеды и поехали по горячему асфальту шоссе, потом свернули на проселочную пыльную дорогу, потом — на узкую тропинку вдоль березовой рощи.

У своего, дома Ада затормозила.

— Я к тебе зайду скоро, — сказала она. — Никуда пока не уходи.

Глава XI

АДА

Ада быстро прошла от калитки к дому. Ей хотелось скорее увидеть отца, войти в добрый круг его понимания и поддержки. Она любила решать сама и действовать тоже. Но порой остро чувствовала отсутствие отца, будто часть ее вдруг отделилась, переселилась физически в другого человека и отошла. И тогда ее настигала беспомощность. И сейчас она так обрадовалась, когда увидела его одного на террасе! Большой, грузный — трудно поверить, что так легок на ходьбу, — он сидел на ступеньке, ссутулившись, положив голову на руки. И сразу обернулся. Ждал. Вопрос, не сказанный словами, — только в повороте головы, в глазах. Затаенная в лице готовность к радости и огорчению, не скрытая, как у ребенка.

— Папка, ему плохо. Папка!..

Ада, пока не видела мальчика, думала обо всем этом отстраненно, издалека. Ей важнее было, что скажет Влад, как выглядит Саша, какую позицию занять ей самой.

А теперь сознание беды не отпускало мысль, не давало ей метнуться ни в какую сторону. Только о Сашке иногда помнилось: как же тогда ему?

Отец слушал Аду внимательно, не перебивая, — и про мальчика, и про врача Алешу, который «пошел к Марусеньке».

— Тебе придется поговорить, папка, — решила Ада. — Я не сумею…

— Нечего говорить. Надо что-то делать, — сказал отец. — И хватит этой конспирации. Надо найти лучшего в поселке врача. Ты знаешь его? Нет. А Виктор знает. Вот я и поговорю с ним. — И шагнул в комнату. — Виктор, можно тебя?

Ада осталась на ступеньке террасы. Она готова была бежать куда угодно по первому слову Жучко-старшего. Кого он назовет, к тому и отправится. И вот голос его зазвучал через открытое окно. Резкий, скрипучий голос маленького человека:

— Ну что ж, врача так врача. Но не через нас. Понятно? Нас это не касается. И не впутывай Свету. Она ни при чем. Пассажир не отвечает за шофера. И хватит об этом. Все! Хватит!

Слышно было, как он протопал в другую комнату и оттуда крикнул:

— Пусть Ираклий Петрович этим занимается. Да, да… Его сын… его щенок… его, простите, пащенок… — и задохнулся, закашлялся.

Мимо забора в сторону станции проплыла чья-то черная голова. Ада приподнялась на цыпочки, думала — Саша. Нет, это был просто очень похожий на него, но совершенно взрослый человек. Может быть, даже папа Ира, у которого сегодня, как говорил Саша, ответственный доклад.

Оставалась одна бабушка Саша. Она пока еще беспечно распевала в своей чистенькой застекленной терраске:

«Придется рассказать», — подумала Ада. Она сидела на крылечке Сашиного сарая — зашла, как и обещала.

«Знаешь, что с ней будет? Прямо рука не поднимается», — будто ответил ей Саша.

Он только что проводил папу Иру на доклад — помог найти свежие носки и почти не мятую, снежной белизны рубашку. Брюки, пиджак и ботинки папа Ира чаще всего находил сам. Эти шумные сборы чуть отвлекли, а теперь Саша снова погружался с головой — ни вдохнуть, ни выдохнуть — в тягостный мир необратимости.

— Ну ладно, пойдем, — сказал он.

Бабушка Саша встретила их на пороге. Темные глаза ее прямо-таки сверкали радостью встречи с внуком и его приятельницей и еще — радостью теплого дня, хорошего аппетита и каких-то забавных воспоминаний, связанных с арией Зибеля: «Расскажите вы ей…» И с Фаустом вообще, и с этим красно-черным Мефистофелем, и вечной молодостью…

— Входите, Адочка. Я столько слышала о вас.

Аде понятно, что слышать было не от кого, но желание сделать приятное — оно хорошо само по себе, даже без подливы из правдоподобия.