Ч. Ю.

Виктор ходит, как в бреду. Он не то что волнуется, он как-то отупел, перестал толком видеть, слышать, есть, спать. Он хочет, хочет сдать экзамены. Почему? Может, кто-нибудь и знает, а он, пожалуй, нет. Учиться на врача? Стать врачом? Он всерьез не думает еще об этом. Армия? Да, пожалуй, он предпочел бы пройти военную науку на кафедре института. Азарт? И это тоже. И еще что-то вроде самоутверждения: не идиот же он!

Учи, учи, Витька, постигай, ты же не идиот!

— Виктор, ты готовься получше, — говорит мама, входя к нему в комнату. Она только встала, а он уже зубрит целый час.

— Я готовлюсь исключительно получше.

— Не остри. Ты плохо сдаешь экзамены.

— Я? Да у меня…

— Знаю, знаю.

Мама поправляет толстую косу, закрученную на затылке (кто теперь так носит?), бросает, уходя:

— Тебе не показалось в прошлый раз, что тебя просто вывезли?

Виктор не находится с ответом. Откуда она знает? Да. Ему показалось. И когда он идет сдавать последний экзамен, ему кажется еще больше. Но он еще верит — это судьба. Его легкая судьба, которая не любит унылых. Она, к слову сказать, не очень полюбила Алика и подарила ему по физике трояк, хотя он (по его собственному утверждению) ответил по билету и на все вопросы.

Он, разумеется, спросил, почему такая отметка.

— Вы отвечали без блеска. Очень школьные знания, — сказали ему.

Алик пошел в конфликтную комиссию, пересдал и получил четыре. Все с трудом. Виктор же на последнем экзамене, по биологии, вытащил билет, по которому не знал. Голосемянные. Что это за голосемянные? Папоротники? Или сосна, елка? Да, да, еще кипарис. А птицы и приспособления их к полету? Он хотел уйти, даже сказал: «Я не буду отвечать», — но пожилой экзаменатор, ознакомившись с его билетом, улыбнулся по-домашнему:

— Я надеюсь, вы не будете утверждать, что киль у птиц для рассекания воздуха? А то у нас тут отличились: как у парохода, мол, так и у птиц.

Виктор засмеялся (он так плохо знал, что даже волнение его покинуло) и вдруг смекнул:

— Давайте я тогда начну с третьего вопроса.

Третий он знал. О законах наследственности. Он прочитал еще раньше, после вечера у Масальского и Аликовых рассуждений, книгу Шарлотты Ауэрбах по генетике и вчера просмотрел незаконченную работу отца — и вот теперь, оседлав свою отличную память, шустро чертил схему распространения гемофилии (несвертываемости крови) в королевских семьях Европы. Ему тогда еще показалось забавным, как некая английская королева Виктория передала этот зловредный ген через сына, дочерей, а потом через внуков во все страны Европы (ведь они женились только между собой, эти царевичи и принцессы), и вот в самом низу пятиярусной схемы — бледный русский царевич Алексей.

Тут Виктор немного углубился в историю, но экзаменатор остановил его:

— Довольно, довольно. Спасибо.

Ну вот, пожалуйста: на этот раз в аудитории не было его персонифицированной судьбы — того толстяка, похожего на кого-то. И все же нечто шло к нему навстречу. Шло легкой походкой удачи. Ему не стали задавать других вопросов. Пожилой мягколицый экзаменатор кивнул:

— Видна заинтересованность.

И молоденькая его ассистентка тоже кивнула:

— Да, да. Просто вначале растерялся.

И еще одна четверка.

Виктор не знал, набрал ли он необходимое количество очков. Поначалу нужно было, чтобы пройти, получить пятнадцать из пятнадцати. Потом много народу отсеялось. Он ощущал беспокойство. Надо все же было получить пятерку. Может, пойти по стопам Алика? Конфликтовать? Но смутная догадка подсказывала: не надо.

Виктор вышел в коридор, где сидели и стояли абитуриенты (так их называли), с лицами, спрятанными за книгой.

— Ну?

— Что получил?

Они все уже знали друг друга в своей группе. Кое-кому предстоит вместе учиться. А ему, Виктору?

Он показал листок. Ребята покивали и углубились в книги, забыв, что перед смертью не надышишься. Алика среди них не было. Впрочем, еще рано. Виктор хотел подождать, но не смог высидеть. Пошел. Потом быстро пошел. Потом побежал.

Мама была дома. Она, сидя на тахте, говорила по телефону.

— Вот он, явился! — крикнула она в трубку. И Виктору: — Ну что?

— Четыре. — Виктор наклонил повинную голову, которую, согласно пословице, меч не сечет.

— Четыре, — как эхо, повторила мама. Это сообщалось кому-то по телефону. — Да. Я очень прошу, — добавила она. И еще: — Я скоро должна уйти… Если можно, пожалуйста.

Голос ее был звенящ и скорее требователен, чем просителен.

Она подошла к зеркалу, стала расчесывать рыжевато-седые свои, очень густые волосы. Она не журила за четверку: мол, биологию можно было выучить! Не спрашивала, когда будут результаты. И вообще не говорила с Виктором. Дело было не в нем. Сейчас дело было в том, чтобы хорошо расчесать волосы, аккуратно заплести их в толстую косу.

— Ма, ты хотя бы не прикалывай ее, спусти жгутом, и все.

— Да, да! Благодарю.

И заколола, как всегда. Теперь дело было в платье — выбрать, погладить. Все очень медленно. Зазвонил телефон. Мама схватила трубку.

— Да, але. А, пожалуйста.

Звонила Лида.

— Как Алик? Неизвестно? Ну ладно. Пока. Да, что у тебя? Это хорошо — четыре? Ну, поглядим.

Маме нужно было так же медленно надеть туфли, накрасить губы, надушить щеки и шею.

— Мам, ты надолго?

— Нет.

— А далеко ли, чтобы не спросить «куда»?

— Недалеко.

Опять зазвонил телефон. Опять мама рванулась. Это был Алик:

— Ну что, старик?

— Четыре.

— И у меня.

— Проехали мимо?

— Не знаю, Витька. Они говорят, списки принятых будут послезавтра.

Голос у Алика был непривычно звонкий и какой-то слишком уж веселый. Можно ли так волноваться? Можно ли быть так нараспашку? Разве он, Виктор, не волнуется, а вот держится ведь.

Из зеркала на Виктора глядел похудевший и заметно подурневший паренек с глазами в темных кругах.

А мама тем временем явилась из ванной комнаты в красивом платье и немного даже похорошевшая. Только вся отстраненная.

— Мне не звонили?

— Нет.

— Ну, я побежала.

Она рассеянно поцеловала Виктора в щеку. Едва дотянулась и даже не заметила, что он не наклонился. Что с ней такое? И как только закрылась за ней дверь и ее каблуки простучали по лесенке, раздался, звонок. Знакомый, но забытый мужской голос спрашивал маму. Он спрашивал так:

— Мама дома?

— Мамы дома нет, — в тон ответил Виктор. И вдруг рассмеялся: весь этот разговор уже был, и вся гамма ощущений тоже — обида, что с ним не поздоровались, желание не показать ее и все же чуть задеть ответом. А теперь еще легкое злорадство: ты вот звонишь, а мамы нет, придется беседовать со мной.

— Ты чего там смеешься, Витька?

— Я вас узнал. Как говорится: «Маска, маска, я вас знаю».

— Ты бы мог узнать и раньше.

— Как?

— А вот эдак…

— Я плохо различаю голоса.

— Ничего. В общем, поцелуй маму и поздравь.

— С чем?

— Со студентом-сыном.

— ?

— Приветствую, коллега.

Трубка выдавала теперь частые гудки. Виктор положил ее на тахту и сам сел возле.

Так вот на кого он был похож, тот, в комиссии. Нужноватый. Вот тебе и Угреватый. Бесноватый. Дурковатый. Человек, в котором материализовалась его, Витькина, судьба.

Он прошелся по комнате. Хм! Шустроватый! Положил трубку на рычаг. Чутковатый! Тепловатый! А мама-то какова? Ведь она знала, конечно. Да что там «знала». Это ее рук дело! И с ним, с этим Доброватым, она говорила, когда вернулся Виктор с экзамена. Да он, похоже, председатель экзаменационной комиссии, этот Хитроватый. Этот «он». Этот герой романа. За его, Виктора, спиной разыгралась великодушная и трогательная история. Вперед, мальчик! Ты не идиот, нет! Но ты бы мог быть им, результат был бы тот же! Дело не в тебе. Мог бы не зубрить и не волноваться — тебя бы взяли и так. Тебя немного околпачили, но и вознесли. Дорога открыта. Учись! Работай! Дерзай! И не теряй чувства юмора, Ч. Ю. не теряй, вот что!