Ч. Ю.

— Девушка, воды, — попросил один из ребят.

Даша принесла. Миша стал пить, подавился, закашлялся. Даша поплескала ему на голову. Все было вроде бы смешно, если кому рассказать. Но никто не смеялся.

Миша, как во сне, проплыл мимо Виктора и Даши, толкнулся в кухонную дверь, потом попал в ванную.

— Сюда, сюда, — указала Даша.

И он вышел. И все они. Очень быстро. Так что даже пробка в дверях. Это было похоже на бегство.

Только Даша стояла, прислонясь к коридорной стене.

— Ладно, Дарья, пошли пить чай, — сказал Виктор все тем же бледным голосом.

В маминой коробке осталось несколько конфет. Их съели молча. До того, как вскипел чай.

Зазвонил телефон.

— Мама дома?

— Нет, Василий Иванович, — отозвался Виктор. — Мамы нет.

— Что-нибудь случилось? — почему-то забеспокоился тот.

— Нет, нет. У нас, во всяком случае, ничего.

— Ну, передай привет.

— Спасибо.

— Я еще позвоню.

— Хорошо.

Виктор представил себе серьезное и, в общем, доброе лицо этого старого человека, почему-то услышавшего его смятение. Лицо человека, которого обманули.

— Такова жизнь, — сказал он Даше.

— Что? — будто проснулась она. Даша думала о чем-то своем, важном.

— Жизнь, говорю, полна превратностей. Может, за меня похлопотали там, в институте. Кто знает?

— Ну и что? — живо отозвалась Даша. — Не теряй Ч. Ю., Витька.

Она быстро встала, подошла, потерлась носом о его плечо, — ну точно так, как он мечтал когда-то. Но теперь это не принесло радости: повод не тот.

— Вить, сегодня наши собираются у Жени. Пойдешь?

— Что ты! — отшатнулся Виктор.

— Хотя да… — не стала спорить Даша. — А я сбегаю, ладно?

Голос ее звучал просительно, но глаза и, главное, поза выдавали решимость. И Виктор в том прозрении, которое порой приходит с горем, ясней ясного ощутил: помри он сейчас на этой проклятой кухне, она все равно пойдет. Выбор сделан.

— Ступай. — Виктор пожал ее тонкие пальцы. — И не верь гаданьям по руке.

— Ты чего? — заглянула ему в глаза Даша и прощально провела ладонью по его лицу. — Я позвоню тебе оттуда… Я и Женя… И ребята…

Едва ли она верила в то, о чем говорила. Просто этот красивый паренек вызывал в ней сочувствие. Может, даже нежность. Но не приносить же в жертву ему такую отличную компанию. Не сидеть же с ним весь вечер (да один ли еще вечер!) в этой тишине и пустоте.

— Будь, Виктор!

— Будь!

Виктор взял телефон в мамину комнату (не хотелось заходить в свою), повалился на тахту. Темнело. Мелко и неровно постукивал о железо подоконника дождь. Вот и дождик пошел. Может, вернется? Да что за ерунда! Из-за дождя-то? И этот стук оттенял тишину. Как, оказывается, она живет и дышит! Как звенит в ушах и заглядывает в глаза! Он прежде не знал тишины: как только мелькал в углу серый подол ее платья, он бежал куда-нибудь (было куда!), и его ждали, ему радовались, без него не могли обойтись.

Обошлись.

Свечи в стеклянных банках из-под майонеза (а он тут ни при чем); сквозь дым — широкая улыбка Жени Масальского (улыбка не ему, не Виктору); смех Даши, и вся она — яркая, праздничная (не ему!); картины, которые он так любит и не увидит больше. Стихи, споры, и вся обстановка дружбы и взаимного приятия…

Теперь никому на всей земле нет до него дела.

Даже мама… «Взрослый человек. Считаю свои заботы о тебе…» Поступление в институт было ее последней заботой. Ничего себе! Но ведь он, Виктор, пошел на это. Согласился.

Алик? «Поздравляю, старик. Рад за тебя». Вспомнить больно! Больно, потому что он правда был рад. Не завидовал. Нелепый Алик со своей теорией естественного отбора на альтруизм. «…То племя, которое не хотело защищать детенышей, не только своих, а всех, всего рода, неизбежно вымирало и, значит, не могло передавать свои эгоистические гены потомству».

Виктор тогда еще заспорил:

— Значит, клыки и когти — все это обречено?

— Я говорю о групповом отборе, Витька, — взмолился Алик, — о том случае, когда не особи выгодно, а всему роду.

И тут же, помнится, вмешался Романов, резко прокричал, резко махнул рукой:

— А в организованном обществе? Если бы человечество только сидело и боялось, да разве могли появиться Пушкин, декабристы и… не заставляй меня говорить очевидные вещи. Что им всем было выгодно, что ли, их бунтарство?

Романов. С его дьявольским самолюбием. И оказаться в унижении ни с того ни с сего. Да еще при Даше! Такого не прощают.

Даша? Любовь? Какая такая любовь! Разве она бывает, если можно вот так: «Я позвоню. Мы позвоним…» Ведь вместе придумывали. И за институт не осуждает: «Не теряй Ч. Ю». А вдруг она позвонит? Да он бы… он бы…

В комнате совсем темно. Вечер. Может, ночь? Разве так поздно зовут в гости? Виктор все равно не пойдет. Но если бы вдруг… Да нет, он не ждет. Что об этом…

Звонит телефон. Виктор хватает трубку.

— Але! Это ты, мама? — Голос его заметно падает. — Да, ма, все хорошо. Угу. Пока.

Нет, если Даша такая — пусть не звонит. Даша, Даша, Даша… Самая красивая, праздник, чудо! Пусть не звонит, ему и не надо! Пусть бы Женя, Лида. Обругали бы его. Да, да, он не стал бы оправдываться. Или кто-нибудь взрослый, даже чужой. Подошел бы: «Напутал ты, брат. Сделай теперь так вот и этак, трудно будет, но ты сделай. А потом ложись спать-почивать, утро вечера мудренее».

Неужели никто никогда не подойдет к нему с добротой, не положит теплую руку на голову…

И в отчаянии, в тоске, в смятении, сродни которому угрызения совести, Виктор уткнулся лицом в ладони:

— Отец! Папка! Папа!

Зазвонил телефон. Виктор не спешил взять трубку. Он знал, кто это.

— Але. Мамы нет.

Там помолчали, будто хотели спросить. Или слушали его прерывистое дыхание.

И вдруг Виктор спохватился. Им овладело знакомое чувство, похожее на вдохновение.

— Василий Иваныч! — Он задохнулся, боясь упустить. — Василь Иваныч! Я все знаю. Спасибо вам.

— О, что за разговор…

— Я знаю, как вам было трудно.

— Перестань!

— Я очень, очень благодарен.

— Ты не выпил, часом? Где мама?

— Мамы нет. Я тоже один, Василь Иваныч. Я вам хочу сказать… Я сперва смеялся. Нет, не то. Я хочу сказать: к вам в институт не приняли моего товарища, а он… он настоящий врач…

— Мне твоя мама говорила об этом парне. Я и сам его заметил. Но это не в моих силах.

— Василь Иваныч, я знаю, как мама хотела, чтоб я учился. Ей трудно было просить, Василь Иваныч, но если его вместо меня?

— Что?

— Если я заберу документы?

— Как знаешь, — быстро и сухо проговорили на том конце провода (какой-то даже голос другой!). — Твой друг не принят. А ты как знаешь. Не маленький. Должна у тебя быть хоть капля здравого смысла.

— Раньше мне говорили про чувство юмора, — начал было Виктор, но его перебили:

— Учти, другой такой возможности не представится.

— Это был мой единственный шанс, да?

— Пожалуй, да. Подумай.

— Я подумаю.

Там опустили трубку на рычаг.

Ему предлагали подумать. Это было категорично выраженное, но вполне конкретное предложение.